Простоволосое женское лицо начинает медленно вытеснять из предрассветного омута зеркала расплывающиеся контуры силуэта карлика. Взбесившиеся подземные воды в последний раз вздымаются девятым валом, а на самом их верху — я — в коконе савана сна. Буря свистит, завывает, колошматит в далёкий колокол. Мощная ласковая струя выбрасывает меня на берег и вместе с пёстрыми раковинами оставляет на упругом пляжном песке. Я раздираю легко поддающиеся оковы, высвобождая сначала правый локоть, затем обе ноги. Одеяло летит на пол, и моя жена, Галка Ципорье, урождённая в шестидесятом департаменте, нахохлившись, скашивает глаза на моё отражение в зеркале. Готовясь к бою с будничным бытиём под дребезжащее эхо будильничьей трели, она вылавливает из слюдяного воздуха нарождающегося дня непослушные пряди волос, сплетая из них толстенную, дородным немытым телом пахнущую косу. Слева от неё, должно быть, от утреннего сквозняка мелко дрожит бахрома занавеси, за которой сероватыми рожками изгибаются два крючка вешалки с попавшимися на них ни разу не надетой кроличьей шапкой да ворсистой шинелью на коленкоровой подкладке.
После ухода жены я медленно окунаюсь в полудрёму. Несмотря на видимые сквозь чёрные перекладины ставень розовые полосы кудрявых облаков, пещера спальни всё ещё хранит для меня смутное воспоминание о ночном разврате. При мысли о нём я скидываю одеяло, оголяю живот с красующимся на его правой стороне, оставленным скальпелем год назад шрамом, каждое утро наливающимся кровью — миниатюрным воспроизведением лезвия ятагана.
Вообще живот у меня толстый и волосатый. Я уже позабыл, когда занимался спортом в последний раз. Помню, в детстве, дед — бородатый скульптор, учил меня стрелять из лука, громко восхищаясь, когда мелко трепещущая перьями стрела пронзала левый желудочек сердца, мастерски нарисованного в центре ватманского листа. Отец же всё фыркал, издевался над моей меткостью «не от мира сего» да за глаза называл деда малопонятным словом «петенист». А вскоре дед умер, и лук с колчаном очутились в чулане, где отрастили себе пушистый кожный покров, взмывавший к стеллажам и, оседая, набивавшийся в нос, если, бывало, я резко распахивал дверь на жалобно стонущих петлях.
Я ненавижу шум. Гул стадиона вызывает у меня мигрень в течение нескольких, наполненных адской болью, а значит и ужасом одиночества ночей. Но лежать так, на японском матрасе под сползающим с потолка плотным сумраком, я могу с утра и до позднего вечера, — тщательнейшим образом изучаю я вымышленные слишком поздно родившимся гравировальщиком разверзнутые пасти немых революционеров, окаменевших от взгляда обескровленной головы, схваченной за волосы палачом в коротких штанишках, или, поворотившись к зеркалу, разглядываю я цветы Садовых садов — отражение ряда зелёных колючих фаллосов, пестуемых моей женой на балконе.