Уже в чёрном, под цвет ночи платье мама появляется в комнате, сверкая и дыша ещё полной музыки улыбкой. Она подходит ко мне, опускается на колени, обнимает меня, прижимается ко мне грудью и правой щекой. В молчании мы разглядываем мерцающий небесный ковёр, чётко видимое созвездие Стрельца, рябую луну, купающуюся в Сильваплане и залитый ослепительным огнём замок.
Спать мне вовсе не хочется — к вечеру на меня всегда нападает дикое веселье, желание снова носиться на четвереньках за душками–поросятами или же бежать в сумрачную конюшню и скармливать там колючий лакомый шелест мудрым животным с мягкими благодарными губами.
Мама помогает мне расстегнуть тугой крючок, снять платье, надеть свежевыглаженную ночную рубашку; спрашивает, не голодна ли я — ела–то я сегодня только раз, — выдавливает на посеревшую зубную щётку тёмную, но всё ещё сладкую пасту и наблюдает, как я, оскалившись, вожу щетиной по ровному ряду зубов с небольшой прорехой. Затем она расплетает мою косу, целует меня в затылок, подводит к постели, хлещет по левой щеке подушку и укладывает меня на напитанную шёлковым электричеством простыню.
Надо сказать, что мама суеверна, особенно когда дело касается цифр; и при любом упоминании этих бедных «тринадцати» или же «шестисот шестидесяти шести» её губы сжимаются в тонкую полоску и хищно раздуваются обычно столь узкие ноздри. Сегодня как раз тринадцатое, и поэтому мама считает, что следует подойти с чрезвычайной внимательностью к обряду вечерней сказки.
Она поднимает с пола и, неслышно ступая, выносит заснувших поросят, возвращается, включает ночник, прячет прямоугольное лицо ночи под тотчас задышавшей тюлевой вуалью, садится на край постели, стряхивает с белой простыни ресничку — всё это с мечтательным выражением глаз. Медленно гладит мне левую руку от запястья до плеча и обратно, вдруг озаряется радостной улыбкой, и я слушаю историю про играющего с мопсиками одинокого короля: миндалевый прищур, белоснежный, как лепестки лилии, воротничок, польская шапка, рубиновые пуговицы широкоплечего камзола да орден Святого Духа на тёмно–изумрудной ленте. Король проносится по полю Жарнака, его конь в сумасшедшем беге пронзает Европу, цокает по брусчатке Бетизи, высекает искры на Сен — Марко, вороной грудью взрезает краковские сугробы. Мамин голос прядёт свою пряжу, останавливается, распускает нить и снова принимается за работу. Тюлевый парус наполняется ветром. Гора напротив плавно трогается с места, и, всё ещё силясь ухватиться за удаляющийся от меня мамин камертон, я погружаюсь туда, где из–под пахнущей миррой и мёдом кисеи голубого тумана слышится задорное похрюкивание, где копыта трагелафов из весёлой папиной книжки роют влажную тропинку, теряющуюся меж сосновых ветвей, откуда мне улыбаются высоколобые конские морды. Я бросаюсь к ним. Корабельные мачты шумят своими хвойными кронами. Чаща потягивается, в блаженной неге зевает и проглатывает меня: А! А–а–а-а-а! Ещё немножко! Ещё!.. Взревев по–ослиному, оконная рама захлопывается, выпускает когти, крепко–накрепко впивается в подоконник, но с улицы всё равно слышатся истошные вопли: «Nick le Pen! Vive la République! Á mort facho raciste! Vive la démocratie!».