Упорствуя в своих представлениях, Моро выразил Пишегрю удивление, что видит его в одних рядах с такими людьми. Пишегрю и без советов Моро находил несносным сообщество шуанов, среди которых жил, но сам Моро служил доказательством, что, пустившись в заговор, сложно не сделаться вскоре жертвой самого тягостного общества.
Пишегрю был так умен и дальновиден, что не мог разделить иллюзий Моро и старался объяснить ему, что по смерти Первого консула оставалось для Франции одно средство — призвать Бурбонов. Но Моро, человек недалекий, когда находился не на поле сражения, упорно думал, что едва не станет Бонапарта, как он, генерал Моро, сделается Первым консулом. Хотя о смерти Первого консула не упоминалось ни слова, но она подразумевалась. Впрочем, не оправдывая этих печальных замыслов, тем не менее надо сказать, что люди того времени так часто наблюдали умирающих на эшафоте и на поле сражения и давали или получали столько жестоких приказаний, что смерть человека не имела для них того значения и ужаса, какой придают ей, слава Богу, в ваших глазах нынешние времена.
Пишегрю вышел с этого свидания в отчаянии и, говоря с поверенным, заметил: «И этот человек, честолюбец, хочет в свою очередь управлять Францией. Бедный, ему не править ею и одни сутки». Жорж, узнав о происшедшем, воскликнул с обыкновенной своей энергичностью: «Если уж выбирать кого-то из узурпаторов, то, по-моему, лучше того, который правит теперь, нежели Моро, у которого нет ни головы, ни сердца».
Так судили они, разглядев его поближе, о человеке, которого говоруны представляли образцом всех гражданских и воинских доблестей.
Разочарование по поводу Моро повергло в отчаяние эмигрантов. Два республиканских генерала так и не поладили, и все заговорщики ясно увидели, что оказались безрассудно вовлечены в замысел, который мог окончиться катастрофой. Ривьер потерял всякую надежду. Он и его друзья говорили то, что обыкновенно говорят люди, когда не находят свои чувства разделенными: «Франция пребывает в апатии, желает покоя, забыла свои прежние чувства!» В действительности это было не так, просто Франция не возражала против консульского правления, а партии ничуть не собирались соединяться для его ниспровержения. Франция, конечно, сожалела о скором нарушении мира, может быть, даже подозревала в генерале Бонапарте его приметную страсть к войне, но не переставала считать его своим избавителем.
Злосчастные заговорщики собирались удалиться одни в Бретань, другие в Англию. Сверх того, знатнейшие из них чувствовали глубокое омерзение по отношению к обществу, в котором вынуждены были оставаться. Однажды даже Пишегрю, чтобы образумить забывавшихся шуанов, на слова одного из них: «Ведь вы с нами, генерал!» — отвечал с горечью и презрением: «Нет, я только у вас». Это значило, что жизнь его оказалась в их руках, но воля и рассудок оставались далеко.