— Даша... Ты только послушай, что я скажу... Ты понимаешь, как я рад?! Да-ар-юш...
Владимир сжал ее плечи, стал целовать в щеки, в шею, в губы. Он и теперь еще не замечал, что она не отвечает ему.
Наконец Даша осторожно высвободилась. Чужим для себя голосом спросила:
— Чему же ты так рад, Володя?
— Во-первых, я рассчитался в Доме культуры.
— Почему?
— Ты же сама видишь. Кто меня здесь оценил? Только и слышишь: «Обухов туда, Обухов сюда...» Мотайся с концертами по району... А концертанты? Сплошь бездарь! Петушиные голоса! Я теперь в народном хоре...
— Кем же ты поступил... туда?
— Пока баянистом. Мне дадут квартиру... Не комнату, а квартиру. Директор филармонии так и сказал: «Поживете где-нибудь у знакомых, потом получите квартиру». Знай наших, товарищ Обухова!
Уже три месяца прошло с того часа, как Даша, девчонка, едва выскочившая из десятого класса, стала его женой, стала Обуховой. Но об этом не знала даже мама. Володя просил не говорить пока никому: «Твоя-то мама еще туда-сюда... Не дай бог, если дойдет до моей мамаши! Она же — ты знаешь — запретила мне жениться».
— Володя...
— Что, Дарюш, ты рада?
Она не ответила, спросила:
— Когда ты уезжаешь?
— Завтра. Передам свое хозяйство и поеду. Временный худрук уже есть. Порядок!
«Нет. Не скажу. Боюсь...»
Она боялась. Боялась его, может быть, нечаянного, бездушного, неосторожного слова. Боялась совсем потерять то, что так рано, так легко нашла.
Володя уехал. Обещал скоро перевезти ее в город, в новую квартиру. Она, веря и не веря, терпеливо ждала. Но ему, только-только заявившему о себе их первенцу, она запретила ждать. Оторвала от себя кусочек жизни... Теперь сыночку исполнилось бы уже семь лет. Владимир не знал и не узнает о том, что было. Вот что сделал тот вечер!
Незнакомец по-прежнему не смотрел на Владимира. Он и разговор-то вел, наверное, больше с самим собой и не особенно беспокоился, слушают ли его. Сидел все в той же странной позе: ноги, согнутые в коленях под острым углом, почти упирались в подбородок. Они давно должны бы затечь, но, казалось, это нисколько его не беспокоило.
— Конечно, сказать, парень я был ничего себе, здоровый. Чего бы мне не робить? На то рожден человек. Только ты себе думаешь: «Вот я ее за хвост да и шерсть стричь». А, глядишь, самого тебя остригли вчистую.
Он помолчал, отмахиваясь от комаров. Потом заговорил о другом. Но и это «другое» казалось естественным в его речи.
— Комара возьми. Есть в ём смысл? Нет как будто! А он, прохвостина, тот же тунеядец. Повадки-то у них одни. Скажем, о тунеядце. Кто он такой, ежели по-хорошему рассмотреть? Тот же кровопиец и гнус. Ему-то кажется, что он робит. А на поверку завсегда на шее у кого ни то сидит. То ли у папы с мамой, то ли вобще у народа. Нынче и тунеядец-то пошел с разумом... Он те не только водку пьет да кривые танцы танцует, он, бывает, и на службу с портфеликом ходит. И никак ты не возьмешь его. Сидит этакой дядя в своей конторе, как мышь в норе. А пользы от него пшик! Вонь одна.