— Дайкося, думаю, понаведаюсь в суседи, хошь поговорю, узнаю, как народ-от живет...
А потом уж будто к слову:
— Какова роженица-то? Ребеночек-то каков? Имечко-то какое дали?
Мама и виду не подает. Сладко ли ей слушать намеки на вдовье положение дочери при живом муже? Даша, сидя в горенке, все слышит. Слышит, как мама обряжается у печки, слышит ее ровный, совсем обычный голос:
— Ирочкой нарекли. Отец, вишь ли, настоял. По мне-то как хотят! Ирочка так Ирочка. Это уж их, родителево, дело.
Нетерпение узнать побольше так и толкает гостью:
— А кем он ноне, муж-то Дарьюшкин? Сказывали: на театре все играет. Деньги-то, наверное, лопатой гребет?
Даша готова выбежать в кухню, вытолкать непрошеную гостью взашей, готова упасть маме на грудь...
Вот опять ее голос:
— И не говори, соседка, денежки, думаю, немалые зарабливает. Надысь опять платье послал, самолучшее купил.
— Видали его на Дарьюшке, видали, — подтверждает гостья. — Богато платье-то да тако ли фасонисто...
А поплин-то на платье Даша покупана в городе сама, и шила платье все та же на все руки мастерица — мама.
Так-то, Владимир Петрович... Мама охраняла дочернюю, а за одно и твою честь, хотя чести у тебя — давно догадалась она — нет и не было. Но и сейчас, наверное, в деревне мало кто знает, куда исчезла Даша: к мужу ли в новую квартиру или подальше от мужа и от всех его квартир.
У Даши до сих пор в памяти мамины ответы любопытным:
— Уехала доченька к мужу. Хорошо, видать, живут. Ладно! А что Ирочка померла, так с богом не поспоришь. Может, и к лучшему. Кто знает? Люди они молодые, еще не один ребеночек народится. Дело житейское. Дай им бог!
А ты, Владимир Петрович, даже не удосужился повидать свою дочку. Даже похоронить ее не приехал. Пятьдесят рублей послал. Слышишь: пятьдесят рублей! За дочь. За Ирочку...
Даша стояла на повороте дороги под молодой, но уже высоконькой и прямой, как свечка, сосенкой, глядела в сторону поселка. Сейчас появятся рабочие, Даша повидает бригадира и пойдет домой спать. Сиди, Владимир, жди. Только Даша никогда не превратится в прежнюю, послушную, всепрощающую. Нет!
Утренний ветер качнул крону сосенки. По ней будто прошла легкая дрожь.
Даша подняла глаза: маленькая крона, а густая. Ствол в нее, как стрела, нацелился. Какой он светлый, радостный, меднотелый! Как загар на Сашиных плечах.
Даша закрыла глаза, потерлась щекой о прохладную, нежную кожицу-кору. И стыдно и сладостно думать о Саше. Только о Саше. И ни о ком другом.
Разговор на дороге. Рабочие идут. Но почему-то из лесу, не из поселка. Кто в такую рань бродил в лесу?