И мне вопрос: «Роман Бальнев?»
«Ну, я», — отвечаю, а самого уж догадка трясет всего: Юра это, Галин брат!..
Пристал с ножом к горлу: расскажи, мол, о последних ее минутах.
Чего тут поднялось во мне! Не могу ему объяснять, нету голосу, да и полно! Только в глазах... ну, не то чтобы слезы, а так, вроде не вижу ничего, вся палата в тумане.
Бальнев сжал обеими руками багор, точно хотел переломить его надвое, и Владимир впервые отметил красноту старых ожогов на коже костлявых пальцев.
— Вот те и совесть, — продолжал Бальнев, все так же устремив взгляд на реку, будто не рядом с собой, а там, в потоке, видел он своего собеседника. — Она все что хочет, то и сотворит с человеком, ежели тот человек в сознанье придет. Ты и рад-радехонек все перезабыть, а она тебя цап за глотку — и все, не дыши!
Да... Поочухался я маленько, хочу все же сказать ему, каков я есть молодец. А он и рта раскрыть больше не дал:
«Хорошо, хорошо, молчите. Спасибо вам за все».
«За что?» — хриплю ему.
«Сестра мне писала. Благородный вы человек. Она вас любила!»
Так вот сказал мне тот Юра на прощанье и ходу из госпиталя. И адреса не оставил.
Бальнев повернул наконец голову.
— Ты говоришь: совесть. А вот я, не поверишь, чуть не задохнулся от его «спасиба», потому как оно, «спасибо» это, мне насквозь все сердце просверлило! «Благородный человек!» — Он посмотрел на Владимира, будто того не было перед глазами. — И посейчас завсегда Галя глядит мне в душу... Хошь верь, хошь нет... Никуда не могу спрятаться.
Последние слова Бальнев произнес почти шепотом. Владимиру стало скучно.
Конечно, история Бальнева примечательная, и, наверное, нелегко ему вспоминать прошлое. Но зато прошлое-то какое? Война! Тогда все измерялось другой мерой.
Вполне возможно, что в те дни жили такие Гали. В наше время Владимиру они что-то не встречались.
Он уже без недавнего уважения посмотрел на Бальнева. Расстроился старик. Прибавил, наверное, половину. «Хошь верь, хошь нет...»
Прав: у каждого своя стежка-дорожка.
Вот у Владимира: жена рядом, а он комаров всю ночь кормит, на ее окошко поглядывает. Спросил ты, старик, какая она, боль у Владимира?
Бальнев все еще молчал. И было в его молчании словно какое-то несогласие с невысказанными мыслями Владимира.
Одно это уже раздражало, как комариная монотонная песня в ушах.
— Вот она, ночь-то, — неожиданно задушевным голосом заговорил Бальнев. — Не успели слова сказать, а ее — пых! — и нету. У нас под Вологдой таких светлых не бывает. У нас ночки темнее, а далеко ли, думаешь, отсель? Вот тебе как природа распорядилась!