– Ах, Люсси. Да, это моя девочка.
– Вы спали. Она не захотела будить, оставила букет, сказала, что еще зайдет. И ваш друг сидит в вестибюле почти неотлучно, но вы же запретили его пускать.
– Да, да. И не вздумайте нарушить мой запрет. Никаких «одним глазком» и «на минутку, пока он спит». Ни в коем случае.
– Сэр, это не мое дело, но он очень расстроен. Лучше бы вам поговорить.
– А ты уверен, что он не расстроится еще больше, застав меня в таком виде?
– Не так уж вы и плохи. Я здесь, знаете, насмотрелся, совсем гнилые бывают старики. А вы молодцом. Худенький только очень, но мы вас подкормим, подпитаем капельницами, всё будет окей.
– А со скольки лет принимают в ваше богоугодное заведение?
– Не знаю точно. Лет с семидесяти, а что?
– Годится. Ему не исполнилось еще шестидесяти пяти. Я просто подумал, вдруг он пожелает занять соседнюю комнату.
«Мой милый, наивный идеалист Джерри. Разве не клялся ты, что, став слишком дряхлым, сам откажешься от меня. Не будешь истязать совершенное создание убогой жизнью с противным стариком. К счастью, я тебя опередил. И это справедливо. Не находишь? Всё-таки я тебя постарше. Оплакивать третьего супруга мне вовсе не улыбалось. Я и так уж чувствовал себя какой-то черной вдовой. В сущности, зачем тебе видеть меня теперь? Того Микки, которого вы все любили, больше нет. От ароматного банана осталась лишь черная, пожухлая кожура. Кто признает в этом мусоре прежний благородный фрукт? Разве, тот, кому расскажут, чем была эта шкурка раньше. И что тогда? Изумленное разочарование? Брезгливое сочувствие? Нет. Ничего такого не хочу прочесть на твоем лице. Впрочем, от тебя скорее стоит ожидать скорбного уныния, болезненной судороги скул, искренней крупной слезы на небритой щеке. Что я тогда скажу тебе? Как смогу утешить? Нет, дорогой, боюсь, тебе не станет легче от этой нелепой встречи. Жаль, что мы не старились вместе долгие годы. Однако ж, ничего не поделаешь. Постарайся не слишком горевать обо мне. Скоро сюда заглянет Люсси, и я продиктую ей нечто в этом роде. У самого, извини, болят суставы».
– Наконец-то никто не посмеет взглянуть на меня как на безумную, если я скажу, что ты мой папа.
– Мне всегда было приятно хоть чем-то, да доставить тебе удовольствие.
– Как ты себя чувствуешь?
– Вполне по возрасту.
– Ни скажи. Ты такой слабенький.
– До тебя вот тут санитар уверял, что я по сравнению с другими стариками просто орел. А те, которые бодро скачут и в девяносто, не расходовали ресурсы своих организмов так, как я. Не осталось больше ягод в ягодицах, извини, птенчик. Ну что, ты, дочечка, престань. По-видимому, я жестокий негодяй, но, признаюсь, всегда обожал твою заплаканную мордашку. Крошка Люсси такая милая и трогательная, когда плачет. К тому же, именно в эти моменты она больше всего любит своего папочку. Тише, тише, когда мой птенец ревет белугой, мне нравится гораздо меньше. Вообще совсем не нравится! Люсси! Ну, пожалуйста, возьми себя в руки.