Я рассказала ему, как на экскурсии египетского искусства, где посетителям объясняли, что все в Египте было очень монументальное и большое, кто-то, глядя на жука-скарабея величиной с ладонь, спросил: "А это что, египетская вошь?" А в зале античности, когда один из посетителей задал вопрос, почему у античных скульптурных голов в глазах нет зрачков, другой посетитель тут же ему объяснил: "Как, почему? Разве не видишь, написано "слепок" (сказал с ударением на "о").
Райкин записывал. Его лицо было спокойным, на смешное реагировали только его плечи. "Я закончила". "Eще!" – попросил он. Я вспомнила что-то еще. Но повторить ему частый вопрос посетителей Дрезденской выставки: "Скажите: а почему у Джорджоневской Венеры нет волос под мышкой?" – постеснялась.
"Это мой любимый натюрморт, – сказал Рихтер, указывая на картину с чeрными небольшими вазами, одна рядом с другой, с одинаковыми вывернутыми наружу ослепительно белыми горлышками. – Он – как портрет гарлемских регентов в черных камзолах с белыми ломкими воротниками".
Его сравнение меня восхитило больше, чем сам натюрморт Димы Краснопевцева, чьи работы были развешаны в рихтеровской квартире. Выставка была устроена здесь, так как официально Диму не выставляли – формалист. Ирина Антонова привела меня сюда, она и Рихтер были близкими друзьями.
Он переходил от одной картине к другой – высокий, подвижный, с редкими рыжеватыми волосами. Когда говорил, приветливо раскидывал руки. Меня поразил размах этих движений – столько энергии, свободы, неожиданных поворотов и вдруг остановок-пауз, как в его фортепьянной игре. Он владел пространством. "Посмотрите, он властный и одновременно доброжелательный, – шепнула мне Ирина. – В нем нет ни зависти, ни злости. совершенно солнечная душа. Недаром друзья называют его Свет". Я тогда это запомнила; какое хорошее сокращение от Святослава.
Он показал свою небольшую коллекцию картин: Фальк, Кокошка, Бакст. Два рояля и картины давали характер большому пространству квартиры. Ни персидских ковров, ни зеркального паркета, ни особых штор, ни красивого стекла. Только где-то вдруг изящный столик рококо, как будто случайно забрел от певицы Нины Дорлиак из квартиры рядом.
Я часто видела Рихтера в музее, который он считал своим вторым домом – ходил по залам, иногда подолгу сидел у каких-то картин, иногда рисовал там. Но самое прекрасное было, когда он там играл для музейных сотрудников и приглашенных гостей. Вечером, когда музей закрывался для посетителей, рояль подкатывали к картине, которую он выбирал. Иногда он выступал с Ниной Дорлиак. Она пела. Рихтер называл ее голос ангельским. Может быть, это так и было, но я всегда ждала, когда будет звучать только его аккомпанемент.