Володе было чуть за 40, но выглядел он гораздо моложе. Высокий, прямой, все рядом с ним казались приземистыми и невзрачными. Его лицо было породистым, линия носа тонкая и красиво изогнутая, но в бороздах от носа к углам рта выступало что-то болезненное – у него с детства был туберкулез, поэтому учили его дома.
Музыкантша-мать дала ему блестящее знание музыки и круг близких друзей музыкантов, отец – знание природы и умение ее видеть. Володя стал наблюдать птиц, когда ему еще не было и 10 лет. Но потом из-за туберкулеза его не взяли на биологический факультет университета, а на искусствоведческое отделение ему удалось поступить.
Володина комната в коммунальной квартире была заставлена – книжныe полки, пианино, растения, птичьи гнезда в коробках. Володя был профессиональным орнитологом, но работал в музее, был искусствоведом.
Каждое лето он уезжал в Сибирь, на Дальний Восток, на границу с Китаем, на Сахалин. Он наблюдал птиц там, разыскивал их гнезда, брал их вместе с кладкой, обнаруживал виды птиц, неизвестные до тех пор. Сейчас его коллекция в институте Академии наук в Москве уникальна, не знает себе равных.
В его комнате было тесно, трудно пройти от двери к окну, но это было неважно, там была какая-то просветленность, приятность, уютность растений и цветов, которые он сам выращивал. Не помню, о чем говорили. Могли – о концерте Рихтера или о любимой Володей четвертой симфонии Шостаковича, такой правдивой, такой точной в выражении зла, которое нас окружало.
"Вы представьте, – говорил Володя, – Шостакович может жить только внутри своей музыки, дышать только с новыми звуками, которые он слышит, и если бы ему отрезали руки, как он говорит, он бы взял перо в рот и писал".
А может, тогда мы говорили о Сахалине, где Володя был летом. Не так важно, о чем мы говорили. Главное – что там, у Володи, как нигде, была душевная радость общения, значительность того, что мы вместе. Даже обед становился не просто едой, а трапезой, своего рода действом.
В тот день мы ели в компании птиц. Потом Володя открыл клетки, снегири лениво полетали, а дрозд задвигался по полу, постарался взлететь, но не мог, я посадила его на стул, и вскоре оттуда раздались звуки, похожие на флейту, – мелодичные, нежные трели.
Кто-то из музейных сказал, что такой интерес к природе, как у Володи, и такой интерес к музыке несовместимы. «Господь с вами, – засмеялся он. – Ничто так не близко природе, как музыка, она уводит нас в природу, на волю, можно сказать». Он не был наблюдателем природы, а жил внутри нее, как Шостакович внутри музыки, и никогда не говорил о ней высокопарно.