— А со мной–то, что же это, — вдруг прервал его Николаша, — теперь как же, врача бы… раньше я никогда…
Собеседник его принял строгий вид, но глубоко запавшие глазки его посмеивались:
— К врачу вы, молодой человек, непременно обратитесь, — сказал он наставительно. Да только, боюсь, проку от этого будет немного.
Некоторое время он внимательно смотрел Николаше прямо в глаза, затем снова грустно улыбнулся и сказал:
— В вас, молодой человек, я вам скажу — это вы попомните: вошел смысл.
Николаша молча слушал, не понимая.
— Вы теперь, видите ли, со смыслом человек. Тут, конечно, радоваться бы нужно, — продолжал его собеседник, — да, ммм… увы, вам–то как раз и не придется: вам теперь трудно будет. Да не переживайте, — поспешил он, видя Николашино болезненное недоумение, — это со многими бывает, да… бывает… ну, а с вами, вероятно, особый случай — может, большой смысл–то, вам и тяжело сделалось, с непривычки…
— Ну, стало быть, я пошел, — заключил он, уже поднимаясь. — А вы — конечно, к врачу… а потом — домой. Домой, и — рюмочку, рюмочку не забудьте, а то простудитесь.
И быстро так скрылся: даже толком и не понятно было — куда.
К врачу Николаша, разумеется, не пошел.
* * *
Я переписал это со ставших от времени совершенно желтыми и хрупкими страниц, напечатанных когда–то на древней пишущей машинке — с удивительным шрифтом, какой–то типографской гарнитуры — сразу набело, почти без помарок Мне было важно начать именно с этого — этого отрывка, написанного так давно, очень давно — так, что лучше сказать, я хорошенько и не помню, когда.
Вероятно, я хочу сделать это произведение эклектичным; поскольку оно и все равно выйдет эклектичным, пусть уж я буду этого хотеть. Только не люблю слово «произведение» — от него отдает производством, механическим процессом, лязганьем металлических деталей, шипением прессов, запахом машинного масла, суматошными отделами технического контроля, сонными складами, дощатой свежеизготовленной тарой, бесцветным декабрьским снегом, временами бросающим блестки тусклого отраженного света вечногорящих казенных фонарей, спрятавшихся под железными колпаками от студеного ветра — но, коль скоро я его все же, некоторым образом, произвожу, пусть так и называется.
Я ведь говорил, что задумал его давно, очень давно; долго–долго я сочинял мысленно, не перенося ничего на бумагу; мне казалось это глупым, преждевременным. Вот еще немного, еще немного повыдумываю, казалось мне, когда я лежал, засыпая, в бреду, горя от внезапного жара, и строчки появлялись–проплывали перед моим мысленным взором, черными, удивительной гарнитуры литерами на пожелтевшей от времени бумаге, звучали мягким голосом знаменитого эфирного чтеца, и созданное ими эхо растворялось, угасало, многократно отражаясь от сводов черепной коробки; но затем оседало на языке, у самых его краев, лишь легкою кислотой выпитого чая, и дальше все тонуло в безмысленной темноте. Многое, многое я также вот создавал лишь в своем воображении, чтобы создав, полностью или частично, отвлечься на что–нибудь и забыть навсегда, бесследно похоронить в молчаливом сумраке подсознательного небытия. Вероятно, там — у меня в подсознании — за годы построилось целое кладбище, заполненное такими вот, безвестными, заросшими травою забвения могилами: к ним вовек никто не приходит и не ухаживает за ними. Это, вообще–то, грех; так вот и множу я свои без того многочисленные прегрешения еще и этим. Разумеется, я — эгоцентрик.