— Тебе… скучно?
— Вовсе нет. Что ты… — ответил он.
На другой день утром она вышла ненадолго за покупками (о работе они оба по–прежнему не думали, все еще не могли себя заставить), а он сидел на кухне, очень похожей на бывшую в его собственной, брошенной им квартире — лишь потолок пониже — крохотной, только троим поместиться — глядел в чуть заметно хмурящееся небо и размышлял, как ему здесь хорошо, как он первый раз в жизни счастлив, как ему хоро… Вот только что это никак не дает покоя, томит, не дает наслаждаться всем этим, как в первые дни, что же это?.. — Погода, — понял он. Вот уж эта погода, не хочет разделить со счастливыми их молодое бессмысленное счастье, поиграть с ними в солнечные пятнашки, подуть им в лицо ласковым летним ветром, пахнущим — ну, конечно, бензином, город все же, и все такое — но и принесенными откуда–то издалека запахами согревшихся на припёке трав, прохладной хвои, чудным ароматом укрывшихся на лесных полянах ягод… Так нет — собираются вот с утра облака, сползаются, будто уговорившись напустить на счастливых влюбленных влажную свою хандру, чтобы отсырело и расползлось мягкими лоскутьями их желание, вялостью и скукой налились сияющие глаза. Конечно, погода. Точно, она. Только вот… что–то еще, точит что–то изнутри, будто зовет «пойдем, пойдем»… Куда идти? Зачем? Ему и здесь хорошо. Вот сейчас вернется его чудная, его невозможно красивая — он о такой и не мечтал раньше: если и видел — только в журналах — девушка; ну и что, всего–то на два с половиной года старше, вернется, засияют у него перед лицом ее глаза цвета… Какого?
Он вдруг понял, что не может сказать, какого цвета у нее глаза. Голубые? — нет… ну это вообще смешно, что она, кукла, что ли… Зеленые? — вроде, тоже нет — не зеленые… Серые? — да, вроде серые, серые такие, с зеленцой — в общем, совершенно обычные глаза, кстати, не очень большие… Но… когда она глядит на него, зажигаются они невозможным, неукротимым огнем, когда взглядывает на него, запрокинув голову, медленно прикрывая их веками, так что лишь только тени чуть виднеются меж дрожащих от страсти ресниц… он вдруг даже вспотел. Вот, сейчас — он вскочил и…
И что? Он вдруг сел обратно, на табурет возле стола. Поиграл чайной ложечкой. И что… И снова — то же: любовь, любовь, слаще которой нет в лесу ягоды, нет в жизни человека… В жизни человека. «А ты сам — вполне ли человек?» — вдруг спросил кто–то у него внутри. «А кто же?» — удивился он, хотя ответ уже предчувствовал. «А вот почему она — совершенно незнакомая, очевидно приличная, осторожная женщина — вообще пошла вдруг с тобою, не рассуждая, ничего не спрашивая, доверчиво, как собачка? Это что — благодаря твоей необыкновенной красоте, что ли? или удивительным душевным качествам? Это вообще–то — естественно, или нет, ты задумывался?», — он лишь вздохнул. «И что в тебе удерживает ее теперь — любовь, да, но — к чему? Что в тебе она любит, ты не понимаешь?» Он обхватил голову руками. Да, да он уже знал это с самого начала, знал, только не пускал это знание на поверхность, не давал ему прозвучать, оформиться словами. И что теперь? И что — так теперь будет всегда? Со… со всеми?