Распогодилось наконец. Увидав поутру синее, будто с мылом вымытое небо, лукаво глядящее в окно, они наскоро собрались, перехватили, что холодильник послал, стоя в кухне у стола, даже не садясь, и, как воробьи, вылетели на улицу — гулять!
Гуляли долго, с наслаждением подставляя свои побледневшие и, казалось, даже отсыревшие тела солнечным лучам, теплому ветру; бродили, снова взявшись за руки, без какой–либо определенной цели и направления, разгоняя остывшую, разведенную дождевой влагою кровь, снова чувствуя легкий дурман от касания горячей, овеваемой воздухом плоти, вдруг останавливаясь, искали губы друг друга, замирали надолго, снова шли, уже совсем не понимая, куда.
Проголодались, купили себе по какому–то пирожку, уплели, даже не задумываясь о происхождении подозрительной начинки. Устали. Повалились в до того неизвестном парке на скамейку; забывшись, совсем было потянулись друг к другу, но краем улетающего в перламутровую даль сознания все же заметили появившихся неподалеку мам с колясками, быстро выпрямились — хихикая от смущения, расправили одежду. Посидели так…
Отдохнув, направились дальше. Выяснилось неожиданно, что так–то гуляючи добрались они чуть ли не до самого центра, оказавшись в двух шагах от его старого дома, прежней его квартиры, откуда пришлось ему съехать так поспешно и не по своей воле. «А по чьей?», — вдруг снова кольнуло его неприятно, первый раз за весь этот чудесный, бездумный, бестревожный день. Но мысль эта мелькнула и скрылась.
«Давай, давай зайдем — я же никогда у тебя не была!» — воодушевилась она; он, испуганный этой неожиданно возникшей идеей, помня еще эти страшные тени в окнах, помня разговор в баре, стал отнекиваться, чувствуя, что выглядит как–то до неприличия странно. «У тебя что там — жена и трое детей?» — наконец, полушутливо спросила она, но в глазах ее поднялась тревога. «Нет–нет, что ты, пустая квартира…» — стал он ее успокаивать. «Ну тогда — ну милый, ну хороший мой — я так хочу взглянуть, ну зайдем…» — «На минуточку…» — и она прищурив один глаз, показывала пол–ноготка на крошечном своем мизинчике. Он сдался — она умела убеждать, сказывалась секретарская ее выучка; за то и ценили. «В крайнем случае — удерем…» — думал он, пока они знакомым до каждого камушка переулком подходили к его — бывшему им когда–то — дому, входили во двор…
— А я здесь уже была! — с изумлением воскликнула она, озираясь. — Еще весной проходила, меня в налоговую посылали…
Что–то смутное вызвало у него в памяти это восклицание, но тотчас же все потонуло в тщательно от нее скрываемой тревоге, которая не оставляла его, пока они открывали дверь подъезда, пока поднимались в тихих лестничных сумерках на второй этаж, к — до боли, до слез — знакомой двери.