Но — ничего не случилось. Он отпер дверь ключом, все еще ютившимся у него в бумажнике, отворил, заглянул. Тишина покинутого жилища, сонно ожидающего возвращения хозяев. Было совершенно очевидно, что никого там нет, никто не притаился, подстерегая их, все покинуто, брошено, забыто навсегда. Они вошли — он даже пропустил ее вперед.
Пока она осторожно, как в музее, бродила взад и вперед, по–женски о чем–то щебеча, открывала дверь ванной, заглядывала на кухню — он все удивлялся тому, что не замечает никакого следа пребывания здесь кого–либо постороннего, то есть — никакого, решительно. Ни сдвинутой со своего места, или лежащей не там, где обычно, вещи, ни упавшей даже на пол чужой бумажки какой–нибудь — ничего. Все оставалось так, будто бы он только вчера запер эту дверь, отправляясь со стариком в этот затянувшийся свой поход. Только вот сыр в холодильнике покрылся веселым зеленым плесенным пушком, да единственный, стоявший у него с незапамятных времен кактус совсем съежился и, казалось, доживал последние дни. Он налил в стакан воды и полил кактус. «Может — вернуться?..» — подумалось ему невольно.
Вернуться… Забыть обо всем… Зажить прежней жизнью…
Она подошла к нему, довольная, улыбающаяся, обвила шею руками, знакомо прикрывая глаза, поцеловала в губы… Он, сам того не ожидая, вдруг мягко отстранился:
— Пойдем? — спросил он и, не дожидаясь ответа, направился к двери.
Она удивилась, вскинула на него испытующий взгляд, однако, ни слова не говоря, пошла следом.
Странное дело, но именно после этой экскурсии в музей его прошлой жизни томительное чувство, понемногу овладевавшее им в последнее время, окрепло окончательно и намертво присосалось к душе, точно пиявка. Стал ему часто сниться старик — не у них «на чердаке», а почему–то в старой его квартире: сидел на кухне, с отсутствующим видом глядел в окно; старика непослушным во сне языком окликал он, но тот не отзывался, только смотрел рассеянно, будто не узнавал. Квартира во сне выглядела запущенной, будто разрушенной, в стенах зияли дыры, виднелась дранка. Не нужно было, наверное, туда возвращаться, — думал он, каждый раз просыпаясь с тяжелым чувством. Он понемногу стал делаться все более раздражительным; раз довел свою подругу до слез — потом целовал ее мокрые щеки, просил прощения; ночью ласкал с утроенной какой–то яростной нежностью, но чувство раздражения и тоски не проходило, передалось понемногу ей. Она стала чуть заметно вянуть, под глазами залегли легкие тени, в голосе стала слышаться усталость.
Потянулись вечера, в продолжении которых они снова почти не разговаривали, но уже не поглощенные страстью, как прежде, а занятые какими–то мыслями — каждый своими. Она смотрела телевизор, он читал. Потом стал смотреть вместе с ней. Так они и проводили время до сна, сидя рядом, уставив усталые взгляды в экран.