…старик после некоторого перерыва приснился снова, с чем–то возился возле форточки в кухне; на оклик снова не отзывался — даже на этот раз, казалось, не замечал ничего, будто никто и не звал его, никто не пытался бесплотной своей рукою тронуть его за плечо, обратить его внимание на — на кого? Никого не было в разрушенной теперь окончательно старой его квартире, куда переехали они когда–то, вскоре после того, как он закончил школу; превращенной теперь почти в руины, с какими–то ржавыми трубами, глядящими в ставшие огромными дыры в стенах и полу, с мечущимися возле них странными серыми тенями. Все будто истаивало у него на глазах, редело, превращалось в быстро исчезавший пар. Он понял, что его самого уже нет в этом разрушающемся мире, что он постепенно, капля за каплей, просочился через его, ставшую совсем ветхой ткань, и даже памяти о нем здесь не осталось, и старик, которого он пытается позвать, спросить о чем–то важном, также не помнит о нем, а, может, даже и не знал его никогда, не встречались они, не разговаривали, не было ничего этого, не было, лишь привиделось ему в бреду внезапного жара, почудилось под воздействием слабого электрического тока, пропущенного через его мозг — кем? Кабы знать… знать… — шептал он во сне.
…он поднялся еще затемно, осторожно выполз из–под одеяла, хотя знал — она проснется тогда лишь, когда он покинет ее дом, скроется навсегда в прохладном утреннем сумраке. Он, тем не менее, тихо оделся, затем — очень буднично — зашел в туалет, почистил зубы; в продолжение всего этого времени он пытался припомнить, что ему снилось — но так и не смог. Вещей его здесь почти не было, собирать ему было особенно нечего; он просто постоял на пороге спальни, оглядел ее всю — чувство необратимой потери и крепко связанного с ним горького облегчения охватило его. Он вгляделся в ставшее ему болезненно близким лицо, с крепко закрытыми, будто сонным зельем опоенными глазами, и подумал, что вот — скоро оно сотрется из его памяти, растворится в ней навсегда, оставив лишь смутный и оттого чудный ее образ. Отведя взгляд, он повернулся, тихо вышел в прихожую, повесил на место ее, упавший вчера с вешалки плащ — только сначала поднес его к лицу, в последний раз вдохнул, будто собирался сохранить в глубине легких ее запах. Вышел на лестничную площадку — и стал вызывать лифт.
…проснувшись отчего–то очень рано, еще не открыв глаза, она поняла, что его больше нет, что он не просто ушел — пусть надолго, пусть даже навсегда — нет, его просто больше не было в ее жизни совсем. Она открыла глаза: за окном висело хмурое, готовое разразиться сочувственным дождем небо, в комнате было поэтому не слишком светло и очень тихо, будто в доме вовсе никого не осталось — даже ее самой. Пока она вслушивалась в эту тишину, веки ее снова сомкнулись. Так, то глядя неподвижными сухими глазами в потолок, то вновь прикрывая их и задремывая, она пролежала — почти без движения — ровно трое суток.