Ничего более не оставалось, кроме как проверить и там — хотя, что могло понадобиться старику в его старой квартирке, было неясно.
В старой его квартирке уже ощущался запах заброшенности. Когда он поднялся по тихой лестнице на второй этаж, когда отворил дверь все еще сохранившимся у него ключом, когда вошел в полутемную прихожую, воспоминания о прежней его жизни стали тянуть его из разных углов за полы одежды, как нищие на церковной паперти; всё, что помнил он, стало возникать — картинами, будто нарисованными прямо на его нынешнем восприятии, и оттого казавшимися еще более далекими, навеки канувшими — вот здесь раньше, давно, стояла детская его кроватка, а вот об этот угол он разбил себе однажды лоб, пытаясь кататься по коридору на велосипеде — далеким казалось это и нелепым: «Как так я мог жить раньше — без цели, без смысла, только лишь ради самой этой жизни, о сути которой не задумывался, ради того лишь, что некогда, не интересуясь моим желанием, бросили меня в этот мир, сказав — «живи». А теперь? а теперь меня, снова не спрашивая, вырвали из той моей прежней жизни, наполнили чем–то, чего ни я, и никто здесь не понимает — и снова сказали — живи, но и еще одно — «помни»…
Однако лишь на краткий миг это наваждение овладело им, и он опять вспомнил, зачем находится здесь. Для начала он просто позвал старика, но никто, конечно же, не откликнулся, стоялая вода тишины в комнатах даже не шелохнулась. Он прошел по коридору в комнату, но там на первый взгляд никого не было. Он не удовлетворился беглым осмотром: заглянул за шторы, в шкаф, даже под диван, на котором сам некогда спал. Ничего, никаких следов.
Покончив с комнатой, двинулся в кухню — по дороге заглянул в ванную, затем в туалет — ничего. Зашел в маленькую свою кухню.
Первое, что он заметил — ставшая для него за последние полгода уже настоящим мистическим символом сумка стояла на полу, ближе к окну, прислоненная к ножке стола — потому и не была видна из прихожей. «Так», — подумал Николай.
И второе, что он увидел почти сразу — от массивной, в старые еще времена сделанной защелки закрытой форточки тянулся к подоконнику и страшной змеиной грацией спускался с подоконника свернувшейся петлею черный электрический шнур, с мясом вырванный из старого утюга, стоявшего на полу, тут же, неподалеку. Петля была расслаблена, но было видно, что она затягивалась — оболочка шнура была чуть смята, сдвинута вниз. Однако старика — точнее, как теперь следовало, вероятно, понимать, его тела — снова не было нигде видно. Николай поразился себе: насколько спокойно, даже буднично он обо всем этом сейчас думает.