, зажил я в пустом доме, особо печальном в ту роковую осень. Компанию мне составляли в той мере, конечно, в какой это можно сказать о прислуге, лишь старый садовник Мулен и кухарка, мадам Эужени. Прошел целый месяц в полной изоляции. Возможностей для размышлений у меня было более чем предостаточно. Но мысли мои были устремлены к моей дорогой Элизе и детям. В конце месяца стало ясно, что одиночество для меня может оказаться невыносимым. Мне было в то время тридцать три года. Я был, как говорится, в расцвете сил. Конечно, в те времена то, что мы сегодня называем сексом, не занимало в жизни мужчины такого места, как сейчас… Я начинаю рассказывать вещи, которых когда-нибудь устыжусь, но тем не менее не стану скрывать ничего из пережитого. Истина для меня, как и для всякого реалиста в искусстве, превыше всего. Вместо секса тогда существовало то, что мы называли животным инстинктом или чем-то подобным и довольно-таки удачно заменяло его отсутствие. Но хватит философствовать. Можно подумать, что своими рассуждениями я пытаюсь оправдать свои поступки. Одним словом, в конце первого месяца мне пришлось обратиться за услугами в ближайший публичный дом или — как их называли тогда — «дом терпимости». Эти maisons
[13] по секретному приказу маршала Базена в самом начале войны попали под мобилизацию вместе со всем своим личным составом. Каждую дивизию обслуживал один такой maison, то есть пять десятков мадемуазелей, разделенных на два отделения — офицерское и солдатское. Публичный дом располагался в непосредственной близости от штаба дивизии, откуда осуществлялся социальный и санитарный контроль. Обычно возле него толпились офицеры и солдаты всех родов войск. Будучи штатским, я не имел права прибегать к услугам подобного военизированного заведения, но связи могут всё. Две бутылки ставшего дефицитным шампанского (в Нормандии нехватка шампанского! Сколько зла приносит война!) отставному полковнику, отвечавшему за бытовое обслуживание 17-й гренадерской дивизии, сделали свое дело. Мне был выдан абонемент на посещение дома в Руане, который в то время был прифронтовым городом, отчаянно защищавшимся гренадерами от атак прусских уланов, которые пытались обойти Париж с севера и замкнуть кольцо осады вокруг столицы.
Я явился в указанный в абонементном талоне час. Меня встретила «мадам», довольно противная, сильно декольтированная старуха, определила мне комнату и «мадемуазель» (клиент, в особенности штатский, не располагал невесть каким выбором — что свободно в данный момент, тем и довольствуйся). Желающих в тот вечер было особенно много. Близость смерти обостряет сексуальное чувство. Семьдесят франков, которые я протянул старухе вместе с талоном, освободили меня от неприятной перспективы томиться в очереди вместе с молодыми офицеришками. Как бы то ни было, я освободил свое сознание и тело от проклятого демона страсти и покинул бордель с чувством разочарования и отвращения. Моя тоска по Элизе и детям усилилась еще больше. Было уже очень поздно. В темной октябрьской ночи светился только красный фонарь у дверей «дома». Очередь совсем поредела. Дом работал в праздничном ускоренном темпе — пятнадцать минут на солдата, полчаса на офицера! Если вы не довольны: оревуар, месье! и не задерживайте, пожалуйста, очередь. Время идет, пруссаки в любой момент могут прорвать фронт, и тогда будешь вымаливать эти полчаса на коленях. Я пошел по тротуару. Город тонул в темноте. Экономили газ для уличных фонарей. Пришлось зажечь собственный, который я, к счастью, прихватил с собой. Спасибо, полковник, отвечающий за бытовое обслуживание, предупредил, что ночью в Руане небезопасно, орудуют дезертиры и мародеры. И вдруг вижу перед собой группу ожесточенно спорящих и жестикулирующих людей — дело дошло чуть ли не до драки.