Словно в изнеможении, он рухнул в кресло, снова опираясь подбородком на сплетенные пальцы, но уже не глядя на епископа.
— Потому, — помолчав, отозвался Домициан, медленно подбирая слова и думая, что никогда прежде не замечал у Альбана столь сильной неприязни к народу холмов, — что фейри — зло, разумеется. Вы правы в этом, ваша блистательность. Но эта война не оставит нам другого выбора, кроме как истребить народ холмов полностью, а с ними и всех остальных. Я не знаю, кто и как посмел применить стрелы Баора, но в глазах фейри именно мы будем предателями, а предательства они не прощают. Понимаете ли вы, какой ужас способны они выпустить на волю, ваша блистательность? Даже кошка, загнанная в угол, дерется отчаянно. Мы же не знаем и сотой доли их силы. Той силы, что они пока не применяли, сами, быть может, опасаясь ее. Это как камень, что катится с горы, увлекая все новые валуны, пока, набрав силу, камнепад не валит вековой лес и не запруживает реки. Умоляю, ваша блистательность, не решайте необдуманно. Против нас восстанет сила, бороться с которой… рано! Слишком рано! Пусть народ холмов ослабнет, запертый в этих холмах, мы же будем крепнуть, отнимая у них все новые и новые заповедные земли…
— Чушь, — бесстрастно бросил герцог, поднимая голову и в упор глядя на Домициана совершенно спокойным взглядом: Домициан видел такой взгляд у паладинов, прошедших полный обряд посвящения Церкви — и, увидев у наследника трона, содрогнулся. — Чушь, светлый отец. Я ничтожнейшее создание из всех, чтящих Свет Истинный. Моя душа отягощена пороками, я недостоин Благодати, разве что карающей… И она карает меня, карает жестоко… Но я знаю, в чем мое призвание. Оно в том, чтоб очистить землю, доверенную мне Светом, от порождений Тьмы. От тех, кто носит личину кабана или чумы…
Он осекся, и Домициан задохнулся от внезапного понимания. Сыновья Альбана! Действительно ли они погублены фейри или кто-то ведет с герцогом тонкую и жестокую игру? Кто-то, прекрасно понимающий, что ради мести за старших и спасения единственного сына герцог не задумается развязать вторую Войну Сумерек. Войну, которая, конечно, закончится победой, но страна будет обескровлена, лучшие воины и Церкви, и знати, полягут в этой войне… И придет… Придет инквизиция. Домициан произнес это про себя, прекрасно понимая, что никогда не решится сказать вслух. Потому что теперь все кусочки смальты встали на свои места, словно он сам был безумным мальчиком, видящим мир в пригоршне блестящих осколков. На мгновение Домициан, озаренный жестокой ясностью прозрения, понял, как это — и содрогнулся снова.