Об обращении с людьми (Книгге) - страница 74

и потому прибавлю здесь только несколько строк о сем предмете.

В обращении с больными сего рода с самого начала дол­жно считать самою важнейшею обязанностью то, чтобы ис­следовать первоначальный источник их несчастья; узнать, произошло ли оно от повреждения какого-нибудь телесного органа или от душевного расположения сильных страстей или несчастных случаев. Наконец, должно обращать вни­мание на то, чем занимается фантазия их во время бешен­ства или помешательства, и к чему по миновании оного стремится воображение их. Тогда оказалось бы, что может быть для постепенного врачевания сих несчастных по боль­шей части на одну точку надлежит действовать и с осторож­ностью стараться истребить или по крайней мере смягчить в них одну какую-нибудь господствующую мечту. Далее над­лежало бы замечать влияние, какое имеют на болезнь их перемена погоды, годовых времен и изменение луны, чтобы избрать удобные минуты для их излечения. Я заметил, что заключение и жестокие с ними поступки всегда почти уве­личивают несчастье их. Нельзя мне не упомянуть здесь о превосходных распоряжениях дома сумасшедших, учреж­денного во Франкфурте-на-Майне, которые многократно имел я случай замечать. Там позволяется безумным, впро­чем не слишком опасным, по крайней мере в такое время года, в которое, как известно, безумие их бывает не слиш­ком сильно, без всякого почти присмотра прогуливаться в саду и по двору. Смотритель обходится с ними тихо и ласко­во; и многие по прошествии нескольких лет выходят совер­шенно здоровы, другие же больные остаются только в задумчивости и притом такой, которая не препятствует им заниматься разными рукоделиями; между тем, как во мно­гих других больницах заключением и жестокостью смотри­телей больные доведены были до высочайшей степени бешенства.

Но и слабых людей можно постепенно лишить разума, если пробуждать, питать и раздражать сильную, господст­вующую в них страсть, например, любовь, высокомерие, тщеславие. Я видел двух несчастных сего рода. Один из них носил шутовское платье при дворе владетельного Князя Н... Он в молодости был человек умный, острый и имел отлич­ные дарования. В спокойные минуты еще сказывались в нем искры сих способностей. Ему надобно было продолжать нау­ки в Университете, но он по лености своей ни в чем не пре­успел и предался жизни распутной. Когда он возвратился в свое отечество, то обращались с ним как с невеждою и туне­ядцем, и он сам почувствовал в себе сию слабость. Он был чрезмерно высокомерен и не совсем беден. Оставив свое се­мейство и людей одного с ним состояния, он свел знакомст­во с придворными служителями Князя... Острые шутки его обратили на него внимание самого Князя. Он в скором вре­мени вошел в доверие у него и у всех придворных, что сна­чала казалось ему весьма лестным; но, естественно, все сие кончилось тем, что с ним начали поступать как с наемным шутом. Несмотря на то, сей род жизни был еще для него ле­стен, пока все пребывало в своих пределах и ему позволено было дружески обращаться со знатными людьми и говорить им иногда прямую правду. Но так как они не долга за сие были к нему снисходительны и не всегда были одинаково расположены к его шуткам, кои иногда перерождались в грубость, то он нередко претерпевал унижения, а иногда получал и побои; но возвратиться в прежнее свое состояние не мог потому, что все родственники и знакомые в городе встречали его с презрением, а небольшое его имение было уже прожито. И так он терялся постепенно и, наконец, сде­лался совершенно зависимым от двора. Князь приказал сшить ему пестрое платье, и всякий повар имел право тре­бовать от него шуток или за рюмку водки давать ему щелч­ки сколько хотелось. Будучи приведен в отчаяние, он предался пьянству и если бывал когда трезв, то терзала его мысль о бедственном его положении, чувство недостойной, им играемой роли, забота о новых шутках и пробуждающе­еся высокомерие, до селе сокрытое в душе его; и предался разврату, совершенно расстроившему его тело. Он действи­тельно сошел с ума и впал в такое бешенство, что целые полгода надлежало его держать на цепи. В то время, когда я его видел, он был уже старик, бродил в жалостнейшем по­ложении; с ним обходились, как с сумасшедшим, и он был более предметом отвращения, нежели сожаления. Однако же и тогда бывали минуты, в которые открывались в нем следы необыкновенного остроумия и гения, и когда ему хо­телось у кого-нибудь выпросить гульден, он столь вежливо умел льстить и тронуть людей за слабую их струнку, что, мне кажется, едва ли не более достойны сожаления были приведшие его в столь бедственное положение, нежели са­мое его расстройство.