«Когда сейчас наталкиваешься на какое-нибудь научное ископаемое, с «научным» именем, на какого-нибудь, с позволения сказать, «ученого», который ухитрился сохранить свою девственную невинность идеалистической весталки, когда наталкиваешься на естествоиспытателя, который не то что не умеет мыслить по-диалектически, а просто готов даже предавать ненавистную ему диалектику анафеме, как греховный источник всевозможных научных ересей, тогда невольно является вопрос: отчего же эта реликвия прошлого не посажена под колпак в каком-нибудь музее древности, а продолжает еще «украшать» своей персоной то или иное ученое учреждение, выводит узоры мысли перед молодой вузовской аудиторией и пишет на потребу учащейся молодежи учебники и «научные» работы, от которых за три версты разит тленным запахом трупного разложения как от библейского смердящего Лазаря»>24.
Весь этот показной пафос в данном случае был совершенно неуместен: никакую диалектику Гурвич не отрицал и анафеме не предавал. Также не было у Лепешинской никакого основания характеризовать книгу Гурвича как попытку обсуждения биологических проблем с позиций иудаизма и писать в связи с этим:
«…целые абзацы и страницы представляют очень часто такие нагромождения слов, которые с успехом могли бы фигурировать в Талмуде»>25.
Книга Гурвича была спокойной, последовательно написанной, умной книгой, в которой автор стремился сообщить читателям о различных направлениях в биологической науке, включая и такое, как витализм Совершенно справедливо и честно он сообщал студентам о неразработанности того или иного вопроса, о наличии непознанных или особенно трудных для понимания закономерностей. Нападая на него, обзывая непонятные для нее разделы «иудейской хитростью», Лепешинская особенно напирала на эти разделы и утверждала, что автор учебника на самом деле протаскивает идеи о Боге, жизненной силе и т. п., и принималась громить виталиста Гурвича не фактами из науки гистологии, а цитатами из Маркса, Энгельса, Ленина и Бухарина, или, предвосхищая приемы Лысенко, ссылками на давно забытые работы второстепенных авторов (таких, как никому уже и в ее время неведомых: «Bialoszewicz. 1902: Hoeber; матерьялист Джилио-Тоз»; цитированию последнего уделено ею ни много ни мало — 5 страниц!). Чувство меры настолько ей изменяет, что она приводит на трех страницах выдержки из рассказа Глеба Успенского о боязливом сельском священнике, явившемся на прием к врачу. В такой «научной полемике» — все средства хороши!
Но главный порок Гурвича, по мнению Лепешинской, заключается в том, что он