Из всех «орденов» признаю лишь один, вселенский, — интеллигенцию в абсолютном и высшем смысле этого слова. Вопрос — осознает ли она себя сегодня в этом качестве, в этой стране?.. Хотя бы несколько сотен людей? «Умертви себя для себя, но не для России» — великие слова Гоголя, навязчиво, иного слова не подберу, цитировавшиеся Блоком, — находят ли они сегодня отзвук хоть в чьей-то душе? Есть ли вы? Если есть, то знайте: рубикон перейден, и мы обязаны дать открытый интеллектуальный бой. Сколь ни мало шансов у нас на успех, но мы должны все-таки попытаться одержать решительную победу. Иначе, вытаскивая молодежь из болота идиотизма старого, мы тут же позволим (да и поможем!) ей соскользнуть в болото идиотизма нового, ничуть не менее (а может быть, и более) опасного, нежели прежний. Потому что в условиях так называемой «демократии» при фатальном отсутствии и политического опыта, и политической культуры уже возник и — что ни день — становится все более прочным союз молодых неофитов с новыми держателями, конечно же, новых и, разумеется, неоспоримых (и не оспариваемых) истин, которые (то бишь истины), ясное дело, всесильны потому… что — ясное дело, что…
Я утверждаю, что под видом перестройки сегодня зачастую ведется даже не эрозия, а, иного слова не нахожу, метастазирование смыслов и целей, скрыто начатое в брежневскую эпоху. Что чуть ли не каждый второй из тех, кто с пулеметной скоростью оттарабанивает новый джентльменский набор перестроечных слов и хлестких определений, граждански стерилен. И что присосавшиеся к телу перестройки брежневские дельцы новой формации намного опаснее простоватых консерваторов, способных отстаивать свои, пусть не устраивающие нас, принципы, идя против нового ветра. Общество может негодовать на их архаичность, но грех лакейства, видит бог, намного опаснее. «И аз изблюю их из уст своих». Давно пора вспомнить нам эту старую истину. Равно как и страшный приговор чеховской героини: «Мой муж, быть может, честный, хороший человек, но ведь он лакей! Я не знаю, что он делает там, как служит, я знаю только, что он лакей». Лакей… Раба можно выдавливать из себя по каплям, а вот холуйство — это уж на всю жизнь.
Когда я, студент первого курса, написал записку, в которой возражал очень солидному человеку, лектору ЦК КПСС, что нельзя, не марая себя, называть серьезного писателя Солженицына «мразью», один из этих лакеев на партбюро, где ставился вопрос о моем пребывании в вузе, сказал: «Я предупреждал, что он что-нибудь выкинет…»
Когда на втором курсе я, комсорг студенческой практики, летом 1968 года сказал на политинформации, что ввод войск в Чехословакию является «серьезной политической ошибкой», он тут же подал на меня докладную… Учился я, слава богу, не на истфаке, а в Московском геологоразведочном… Кроя у себя в кабинете и меня, и этого холуя, а, может, заодно и висевший у него над головою портрет, секретарь парткома, тяжелобольной человек, рвал его докладную, предупреждая, что «если… (трах-тарарах) еще раз (трах-тарарах), где-нибудь… что-нибудь…». На третьем курсе этот лакей, восхищаясь моим спектаклем, шептал за спиной, что я «идеологически опасен». На четвертом — уговаривал меня вступить в партию «ради аспирантуры». На пятом — наконец попал «в точку», законспектировав прочитанную мною (опять в порядке политинформации) студентам первого курса лекцию по политологии, где я, выражая свое несогласие с Авторхановым, зачитывал страницы из его, естественно, нелегальной книги «Технология власти» — и… очередной «он» в ответ на всеобщее недоумение, почему я, имея только отличные оценки и несколько научных работ, не могу претендовать на очную аспирантуру, произнес: «Нам не коммунисты-геологи нужны, а геологи-коммунисты». Правда, потом, добрая душа, посоветовал не выступать больше при этом лакее.