— Мне жаль, — говорю я.
Она садится подальше от меня.
— Почему? Что ты сделал?
— Нет… Из-за того, через что ты прошла.
— Ох, — она пожимает плечами. — Я выжила. Этого достаточно.
— Ты когда-нибудь была счастлива? — спрашиваю я.
Она смотрит на меня так, будто у меня рога выросли. Будто я спросил о неуместной иностранной концепции.
— Счастлива? Не знаю. Может, когда я была девочкой. Перед войной. Перед смертью мамы и папы. Перед другим американцем.
— Другим американцем?
Она долго молчит, а потом отвечает на медленном тихом арабском.
— Когда я была девочкой, шла война с американцами и другими солдатами. Мы с братом прятались. И пришел американец. У Хасана было ружье. Он просто меня защищал, но тот американец… он не был солдатом. У него была фотокамера. Но еще у него было оружие, пистолет, — рассказывая свою историю, она мечется между английским и арабским. — Хасан выстрелил и промахнулся. А он выстрелил в ответ и ранил моего брата. Я.… подняла ружье и убила его. Американца. Хасан сбежал, чтобы стать солдатом, а потом умерла моя тетя, поэтому у меня больше никого не было. Но какое-то время я справлялась. А потом у меня закончились деньги и еда, а работы не было. Я умоляла солдата дать мне еды. И он дал. А потом заставил меня заняться с ним сексом.
— Он тебя изнасиловал? — спрашиваю я по-английски.
— Нет. Не… не совсем. Он сказал, что будет давать мне еду, пока я позволяю ему заниматься со мной сексом. Я не ела несколько дней. Я была так голодна…
Она замолкает, и я чувствую, как сквозь мою майку просачивается влага. Эта часть формы не зарегистрирована, и за ее ношение меня несколько раз арестовывали. Она плакала на моем плече.
Плачет по своему утерянному детству.
— Дерьмовый выбор, — говорю я по-английски.
Она не отвечает, и я просто обнимаю ее. Позволяю ей плакать долго, очень долго. И вот она встает и идет в ванну, чтобы подготовиться. Я отвожу взгляд. Наблюдение за тем, как она готовится, стало рутинным. Я смотрю, как она надевает униформу, делает макияж. Пустое лицо, жестокие глаза, соблазнительная улыбка. Я это ненавижу. Она становится Сабах, и Рания, добрая уязвимая девушка, которую я знаю, исчезает.
— Не уходи, — говорю я.
Она смотрит на меня сверху вниз, теперь уже полностью в образе Сабах.
— Я должна. Абдул идет.
Я в замешательстве. Думал, он приходит днем. А сейчас за окном почти темно.
Она видит мое замешательство.
— Он прислал записку. Идет сейчас, не завтра.
Я никогда не понимаю, как она организует свои свидания. Ясно, что у нее есть список клиентов. Рания не работает на улицах. У нее есть некоторое число постоянно посещающих ее Джонов, которые, кажется, просто приходят, однако она всегда точно знает, когда их ждать. Я не видел, чтобы у нее был телефон, компьютер или что-то в этом роде. Но она все-таки знает. И это для меня загадка.