— Нет? А какое слово я использовал?
— Вы сказали «я оскорблялся», Боб.
Я насторожился. В этот момент я чувствовал себя так, будто неожиданно обмочился или обнаружил, что у меня расстегнута ширинка.
— Что значит «оскорблялся», Боб?
— Послушай, — смеясь, отвечаю я, поскольку на меня это подействовало несколько отрезвляюще, — настоящая фрейдистская оговорка, правда? Вы, парни, очень внимательны. Мои поздравления твоим программистам.
Зигфрид не отвечает на мое вежливое замечание. Он ждет, чтобы я немного потомился.
— Хорошо. — Я чувствую себя очень открытым и уязвимым, словно живу одним моментом, который, впрочем, длится вечно, как у Клары, застрявшей в мгновенном и бесконечном падении.
>ОТНОСИТЕЛЬНО ЕСТЕСТВЕННОЙ СРЕДЫ ОБИТАНИЯ ХИЧИ
>В: Знает ли кто-нибудь, как выглядел стол хичи или любой хозяйственный предмет?
>Профессор Хеграмет: Мы даже не знаем, как выглядел дом хичи. Не нашли ни одного. Только туннели. Как ветвящиеся шахты с отверстиями, ведущими в комнаты. Они любили большие помещения в форме веретена, заостренные с обоих концов. Здесь есть одно такое, два находятся на Венере. Вероятно, остатки еще одного есть на планете Пегги.
>В: Я знаю, какова премия за открытие разумной жизни, но какова премия за открытие самих хичи?
>Профессор Хеграмет: Вы только найдите одного. А потом называйте свою цену.
Зигфрид негромко говорит:
— Боб. Когда вы мастурбировали, у вас бывали фантазии о Дэйне?
— Я это ненавидел, — отвечаю я, но Зигфрид ждет продолжения этой ужасной исповеди, и я добавляю: — Ненавидел себя за это. Точнее, не ненавидел. Скорее презирал. Бедный, отвратительный сукин сын, я с вывертами трепал свою плоть и думал о том, как переспать с любовником своей девушки.
Зигфрид ждет еще немного, а потом замечает:
— Мне кажется, вы хотите плакать, Боб.
Он прав, но я ничего не отвечаю.
— Хотите поплакать? — приглашает он.
— Мне этого хотелось бы.
— Тогда почему бы вам не поплакать, Боб?
— Я бы хотел, — глядя в потолок, произношу я. — Но к несчастью, не знаю, как это делается.
Я поворачивался, собираясь уснуть, когда заметил, что цвета на курсовой системе хичи меняются. Шел пятьдесят пятый день полета, двадцать седьмой после поворотного пункта. Все пятьдесят пять дней цвета были розовые по всей панели. Теперь появились чисто белые участки, и они все росли и сливались.
Я прибывал. Что бы меня там ни ожидало, я прибывал.
Мой маленький корабль — этот вонючий скучный гроб, о стены которого я бился почти два месяца башкой, в котором разговаривал сам с собой, играл сам с собой в карты, мертвецки уставал от себя — шел со скоростью меньше световой. Я всмотрелся в видовой экран, который теперь находился «внизу», потому что моя скорость уменьшалась, и ничего необычного не увидел. Да, звезда. Передо мной было много звезд, и рисунок их казался мне совершенно незнаком. С полдюжины голубых — от яркого до болезненно яркого, одна красная, более интересная своим оттенком, чем светимостью. Гневный красный уголь светил не ярче Марса, видимого с Земли, но цвет был более насыщенным и неприятным.