были дионисийцами, что, впрочем, и соответствовало предназначению поэта-теурга — быть связующим мостом между земным и небесным. Свою духовную империю, “тайную Германию”, “новый Рейх” они создавали как Политейю, где поэты никогда не окажутся в изгнании (и в этом их явное отличие от платоновской лоХгша). Можно предположить, что влияние Ницше на взгляды георгеанцев было более сильным, чем принято считать.
«Цель государства: Аполлон. Цель бытия: Дионис» — учил Ницше. Почему бы не принять это как указание на то, что создание политической доктрины, проникнутой ницшеанским дионисизмом, должно неизменно подразумевать и обращение к платоновскому аполлонизму (локтаа), снимая оппозицию “Аполлон-Дионис”, “Платон-Ницше”? Таким образом, Платонополис будет мыслиться как аполлоническо-дионисийская Империя Духа, где достигается как цель государства, так и цель бытия.
Переходя к вопросу о душе, мы обращаемся к диалогу “Федон” (имеющему подзаголовок “О бессмертии души”). По сути, это предсмертная речь учителя Платона. И в речи этой мы открываем для себя не только само учение о бессмертии, но и другие, имплицитно выраженные, а потому чаще всего упускаемые комментаторами, мысли.
В диалоге «Федон» Сократ говорит, что
«... сошедший в Аид непосвященным будет лежать в грязи, а очистившиеся и принявшие посвящение, отойдя в Аид, поселятся среди богов. Да, ибо, как говорят те, кто сведущ в таинствах, «много тирсоносцев, да мало вакхантов», и «вакханты» здесь, на мой взгляд, не иные кто-либо, а только истинные философы. Одним из них старался стать и я — всю жизнь, всеми силами, ничего не пропуская. Верно ли я старался и достиг ли чего, я узнаю точно, если то будет угодно богу, когда приду в Аид»>134>.
Перед смертью жрец Аполлона, Сократ посвящает гимн своему богу, вняв профетическому гласу сновидений: «Сократ, твори и трудись на поприще Муз». Он покидает сей мир с величием и спокойствием, поскольку уверен в том, что отойдет к иным богам и тем умершим, «которые лучше живых». Сократ преисполнен бодрости и бесстрашия, ибо как подлинный философ он был занят лишь одним — умиранием и смертью, то есть, отделением тонкого от грубого, вечного и легкого от бренного и земного, бессмертной души от тела («не расставшись с телом, невозможно достичь чистого знания»). Служитель Аполлона не сожалеет о скорой утрате телесных оков, предчувствие грядущей метаморфозы наполняет его душу божественной радостью. Чтобы понять его сошествие в Аид, нужно помнить о том, что Аид греков радикально отличается от христианских представлений об Аде. Евгений Головин писал, что там нет времени, а пространство может изменяться — сжиматься, увеличиваться, уменьшаться, — что находится в прямой зависимости от «взаимоотношений богов и титанов, от капризов Аида — повелителя царства мертвых”. По Головину, “Аид — скорее неопределенное пребывание где-то перед следующей метаморфозой”, нежели место мучений грешников (более того, Сократ открывает тайну своим приближенным — в Аиде пребывают боги), и лишь “за бездонными глубинами Аида начинается пространство, в которое нелегко попасть и откуда нельзя вернуться. Это Тартар, местопребывание титанов, побежденных богами, отделенное от Аида раскаленной решеткой. Здесь живет смерть...” Нисходящий в Аид непосвященным обречен лежать в грязи, утверждает Сократ. Будучи посвященным в высшие ступени мистерий, философ знал куда лежит его путь.