«Он пришел за своим… ребенком».
Мысль о детях, которая никогда не посещала ее на Уровнях, здесь показалась ей совершенно естественной.
«Он пришел, чтобы быть со своим чадом…»
– Прости, – тут же вырвалось у Белинды вслух, и впервые свой звучащий посреди ночи голос не напугал ее саму. – Я никогда не выпускала его на свободу, я его не видела, прости…
На нее из собственного сознания взглянули бесконечно печальные черные глаза – ни белков, ни радужки – лишь одиночество с примесью надежды. Мол, ты поняла?
– Я поняла, – едва не закашлялась Лин. – Я его тебе отдаю, выпускаю из себя. Тебя и твоего… маленького…
Она мысленно сделалась прозрачной. Растворила все свои мысленные формы, рамки и перегородки, стала «никем» – но не тем «никем», беспомощным и скулящим существом, которым являлась некоторое время назад, но ровным и спокойным «никем». Собой. Миром.
И так поднялась с земли. Сделала один шаг вперед, другой… Назад к тропинке.
Обернулась к стволу и поняла, что страх остался сидеть под деревом – за ней не пошел.
Ей сделалось одновременно легко и неуютно.
– Ты прости, – попросила вновь, – ты мне учитель. Я не знала, что ношу в себе часть тебя… Потому и притянула.
Она вдруг с точностью до нейрона, микрокристалла поняла, что представляют из себя «монстры». Это утрированные до самого крайнего предела эмоции. Каждая, что сидит в ней, вскоре притянет себе подобную, и та наполнит Лин до макушки, прольется потопом из переполненной ванной на пол, попробует заставить захлебнуться в себе.
Возможно, Лин захлебнется. Возможно, сумеет отпустить их все.
Она поняла одно: путешествие будет «веселым».
И крайне непростым.
«А Мастер Шицу ни разу задницу с коврика не оторвал. Легко мудрствовать, сидя в удаленном от городов монастыре. А ты попробуй побыть мудрым, сидя на городском рынке… Вот там быстро бы проявились все его навыки, и куда бы только подевалось хваленое спокойствие…»
Она видела эти мысли, слышала и чувствовала их. А за ними чувствовала другое – клубящуюся муть – очередную. На этот раз муть звалась иначе – «Презрение», – и глаза ее не распознавали, как не распознавал и разум.
Но распознавало сердце.
Сердце обнимало клубящуюся субстанцию, часть которой всегда сидела в Белинде и благодарило за урок. После отпускало.
И тут же воображение рисовало новую ситуацию, новый урок, новое болото, в котором когда-то утонула и до сих пор смердела ступня.
«А Джон… Это же какая у человека гордыня, чтобы так выпендриваться! По имени не называй, до моего уровня никогда не дорастешь, и вообще ты никто и звать тебя никак!»