В деревьях Сена движется едва…
Как хороша была она тогда,
В Фонтенебло… Подумай о другом.
Вся наша жизнь — проточная вода.
Она песет, несет нас… А потом
Выбрасывает тех, кто утонул,
И мы их по глазам закрытым узнаем.
На кладбище моем стоит неясный гул.
Там наступает ночь на долгий-долгий срок.
Уж кое-кто в холсты добычу завернул.
Все прибывает мрак, он грозен и высок.
Вот нас уже зима обидным снегом бьет,
Но память все еще стучит тебе в висок
Мы створчатую дверь навесили в тот год
Меж комнатами… Там теперь жилица
По вечерам там граммофон поет,
А женщина лежит, не шевелится,
Усталыми глазами без огней
Бог знает на кого глядит, не наглядится.
Какие драгоценности на ней,
Хрустальные, большие, словно пробки.
Она в жару и дышит все трудней.
Мне жаль ее… Я маленький и робкий.
Ей ворот расстегну… В награду всякий раз
Я получу лукум из шелковой коробки.
О золото вокруг сетчатки глаз
И голос из ночей Шахерезады…
— На что она тебе, восточная, сдалась? —
Мне говорит Мари, не без досады.
Ответить? Как? Без падающих звезд?
Без радуги, которой люди рады?
— Все у нее торчишь… Уж очень ты не прост.
Что выйдет из тебя, сама не понимаю.
Несносный мальчик! Что за трудный рост! —
Ворчит Мари, цветы за дверью поливая.
— Какой ты бледный. Шел бы погулять… —
Я выхожу. Все та же мостовая…
Фиакры мимо катятся опять…
Велосипеды я все те же вижу…
Я маленький, еще мне только пять,
Но улицу Карно я ненавижу.
Но лучше ль Гранд-Арме или Ваграм?
Нет, госпожу свою я предпочту Парижу.
Как хорошо бывало с нею нам
Листать ее турецкие альбомы.
Я вижу, лампа загорелась там.
Стучали ставни, запирались домы,
И голубой цветок на газовый рожок
Приладил человек какой-то незнакомый.
Своих желаний я осуществить не мог.
Мне с дочкой прачкиной играть не разрешали
А как хотелось…. Ни за что, сынок!
С такой вульгарной? Если нет рояля,
То это неизбежно все равно.
Ведь ей же «Колыбельной» не играли
Гуно.
Так вот как тратишь ты, бедняк, последний свет,
В разбитом очаге души последний жар.
Венец твоих идей. Вот ты куда бежал!
Ты все еще в мечтах, а времени уж нет.
Вот он, твой горизонт, твой видимый предел.
Поэму б дописать, пока не грянул гром.
Наперсток ты вертишь, любуясь серебром,
Гнетет тебя все то, что сделать не успел,
Бунт океанов, спазмы катастроф.
В раздоре человек и небеса.
И горе черные возносит паруса,
И маяки плетут глубокий креп для вдов.
Вдруг человек в волнах! Безмерный страх!
Какая малость плоти, мышц, костей.
Как много мысли в ней, какая сила в ней.
Он одинок, как пробка на волнах.
Тайфун, как сильный душ, смыл с островов покой.
Спят города-суда, отдавшись воле вод.