Среди могил косматились густые ели, поверх сухого хвороста, берез и ольхи проглядывали черные прутья кустов, растущих на круче, а ниже — нехоженый крутой скат к реке, скованной льдом и плотно присыпанной снегом. Оттиск русла лишь угадывается в приглушенном зимой рельефе. За чересполосицей тесных оград, на другой стороне реки, из дымки выступал размытый край соснового леса. Лес этот был некрасочен и суров, вызывая в памяти хрестоматийное выражение «Русский Север» и образы святых отшельников, подвизавшихся в чащобах. Густые лапы, от верху долу все толще и глуше занесенные снегом, скрывали в морозной глубине синеву. Сама мысль оказаться вдруг в одиночестве, в этом колючем сумеречном зимнем царстве пугала, и тем слаще было возвращаться к умиротворяющему теплу печки, к аналою с каплями воска на темной крышке и поднимать взор к иконам, обрамленным тускло золотящимися ризами.
...Моего слуха нечаянно коснулось тихое пение. Повернувшись, я увидел стоявших бок о бок на клиросе («крылосе», как они его называют) Анастасию и Липу. В два голоса — юный и гибкий и старческий, а оттого как бы шершавистый, словно натруженная ладонь — матушки негромко длили знакомый напев... Близилась Неделя о блудном сыне, и потому они решили распеть «На реках Вавилонских», псалом сто тридцать шестой. Не зайдя и за вторую строчку, пение запнулось. Молодая попросила старую снова задать мелодию. Клеопатра со всей строгостью, возможной на ее добром морщинистом личике, поднасупилась, сдвинула белесые брови и, прикрыв глаза, осторожно завела, словно мелком на доске выводя одну ей памятную линию. Настя, подождав, пока линия оформится и наберет силу, присоединилась к ней, и они в унисон повели все стройнее и увереннее, с грустной и кроткой постепенностью приоткрывая печаль, таящуюся в этом древнем стихе. На реках Вавилонских, тамо седохом и плакахом, внегда помянути нам Сиона...
Нужно хотя бы однажды услышать пение этого псалма, чтобы никогда уже не забыть поразительное чувство, подобное зачарованному полету с глазами, полными слез, когда захватывающе открывается пространство молитвенной печали, крайней самоукоризны, пронзительной горести и безъюдольности земного сиротства, что стенает на берегах этой песни, где мы «седохом и плакахом»...
Осязательно и ощутимо соленые слезы стекают в рокочущие воды великих рек, берущих свое начало в недрах навеки утраченной земли Эдемской. Скорбное продольное «аллилуйя» волнисто изгибается стройным голосом молодой псаломщицы, вторящей Липе. На вербиях посреди его обесихом органы наша — продолжают они неспешно, не столько пропевая, сколько надписывая живой полумрак церкви старательным полууставом...