Поскольку отпевание пришлось на будний день, служба не совершалась, но по установившемуся здесь правилу за семь километров из села пришли две женщины — молодая певчая Анастасия и преклонных годов Клеопатра, в просторечии Липа — уборщица и подпевала на клиросе в одном лице. Они нанесли дров, привычно и споро раскочегарили железную печурку и выдвинули на середину широкую скамью под гроб.
К назначенному времени прибыл автобус, в храм внесли усопшего, а за ним, неловко крестясь, ввалились родственники, напустив внутрь морозного пару, смешанного с терпким ароматом хвои и табака.
Неспешно, своим ходом потекло отпевание, рядовое, ничем не примечательное, так что в памяти совершенно не отложилось, кому в тот день так заунывно и красиво выводила ирмосы Анастасия, а я подтягивал: «Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего».
Помню, был довольно студеный и хмурый февральский день, особенно неприятный тем, что пуржил колючий, как здесь говорят, «знойный» ветерок. Я стоял у печки и вытряхивал в топку тлеющие угли из кадила, поглядывая сквозь припорошенное снегом окно на спины удалявшейся процессии. Поверх шуб, тулупов и темных шапок маячила кумачовая боковина гроба. Скорбные родственники несли его сквозь вьюжную кисею, куда-то вглубь безмолвного поселения крестов и надгробий. Мои матушки тем временем проворно заметали нанесенный валенками снег и весь тот малоприметный сор, что всегда остается на церковном полу.
В зимнем приделе, где все мы находились, располагалось несколько окон по боковым стенам, северной и южной, но всегда, даже в самые звонкие солнечные дни, здесь сохранялся особенный коричневатый полумрак, дававший ощущение векового покоя и тишины. Потрескивавшие березовые поленья и тонкий горчащий дымок только усиливали это впечатление домашнего уюта и обжитости. Когда же глаза поднимались к невысокому, цвета светлой умбры потолку, то появлялось нечто более неуловимое — уже не столько чувство, сколько переживание намоленности этого места, о чем исподволь напоминали копоть, въевшаяся в поры стен, древняя мебель — шкапики и свечной ящик темно-вишневого оттенка — и постоянно трепещущий в воздухе сладко волнующий грудь и свербящий ноздри дух старинного елового ладана...
Повесив кадило на рожок семисвечника и прибрав облачение, я вернулся к аналою и снова принялся смотреть в окно, дожидаясь, пока освободятся работницы, чтобы закрыть за ними церковь. За окном, забранным в легкую ажурную решетку, виднелись занесенные снегом холмы могил, серебристый, тонкий, местами ржавый перебор прутиков с заостренными навершиями. С некоторых крестов свисали выгоревшие венки, и ветер неслышно теребил блеклые ленты.