Так было до встречи с Верой. Казанский даже не мог с точностью сказать, когда вдруг от её присутствия стало легко сделать следующий вдох. Она ему веру вернула, что всё в его жизни иначе может быть.
Веру...
Призрачную, за которую хватался, как утопающий за соломинку, но от которой жить хотелось. Несмотря на всё то дерьмо, которое так и продолжало душить со всех сторон. Или может - вопреки ему?
Вот и сегодня, когда Лина устало улыбнулась, провожая взглядом устремившуюся из её комнаты Веру, он снова почувствовал, как становится легче, и как внутри надежда появляется. Даже относительно того, что ещё утром казалось безнадёжным.
- Она крутая, - выдохнула дочь, закрывая глаза.
В последнее время ей всё давалось с огромным трудом, и Казанский всё больше понимал, что девочка держится за жизнь не для себя. А для них с матерью.
- Крутая, да.
- Она и была пухленькой?
- Самой настоящей пампушкой. Но видишь, какая сейчас красивая?
- Вижу.
Лина снова устало улыбнулась, давая понять, что разговор подходит к концу, а Алексея словно прорвало.
- Мась, ты тоже так можешь, слышишь? - болезненно-лихорадочно проговорил он то, что много раз уже звучало в разговорах с дочерью. - Хочешь, я с ней поговорю? Она к тебе придёт, поболтаете, м? Ну же...
Всё неизменно оканчивалось так, как окончилось и сегодня. Фразами вроде: «Давай потом, пап» или «Я устала, позже поговорим». И злостью. Не на Лину, а на то, что он был невластен над ситуацией.
- Пап, потом, хорошо? - шепнула дочь, начиная проваливаться в сон.
Казанский сжал кулаки, опустил голову, касаясь лбом прохлады пропахшей лекарствами простыни.
Чёрт побери... где тот предел страданий, что он испытывал каждый раз, когда думал о Лине? Где он, б*я??
Его не было - он знал это. Чем дальше заходила её болезнь, тем более чётким было осознание: черты, перейдя за которую Алексей смог бы почувствовать, что боль в груди не становится острее - нет. Её просто, мать её, нет!
Когда только понял, что Лина больна, он метался, как загнанное в ловушку животное. Жить не хотелось и дышать не хотелось тоже, но тогда он верил, что всё можно исправить. Можно спасти дочь. И ради неё он жил и дышал. Какие круги ада они с Ольгой, матерью Лины прошли в то время... сколько всего перепробовали, до какой степени отчаяния доходили в своих бесконечных поисках... И всё по кругу, раз за разом. И ощущение тисков, что сжимались на грудине, заставляли рёбра впиваться в лёгкие, до боли, которую невозможно стало выносить. Но он был должен... Ради дочери.
Видел, что Ольга сдаётся, видел, что смиряется. Видел, что слушает врачей, которые разводят руками, что говорит с психологами, психотерапевтами и бог ведает кем ещё, смаргивает слёзы, улыбается, будто приговорённый к казни, идущий на плаху. Но смиряется.