— Я закончил, — сказал Левченко оператору и встал. Подошел к Кривцову.
— Если ты захочешь, Веня, мы сейчас же уйдем. Но я думаю, нам лучше остаться.
— Оставайтесь, — махнул рукой Кривцов.
Люди в комнате словно очнулись ото сна. Зашевелились, засуетились, заговорили. Журналисты подошли к Левченко, женщина размахивала руками и открывала рот, но слова ее терялись в общем шуме. Оператор снимал без разбора Левченко, роботов, свою коллегу, всех, собравшихся в комнате. Левченко мягко, но решительно выпроводил их за дверь. Разумовский сидел, насупившись и ни на кого не глядя. Илюха гладил крысу, бормоча ей что-то на ухо.
Жанна подошла к Ро:
— Здравствуй, Родион.
— Здравствуй.
— Прости, что так получилось.
— Да ничего. Как там наши?
И она расплакалась. Ро обнял ее, и слушал гудение в голове, заглушающее сбивчивый рассказ. Он слышал знакомые имена — Профессор, Ванька, Иван Михайлович — но они ничего не говорили ему. Он пытался вспомнить, но воспоминания тонули в гуле, словно крики чаек в шорохе волн. Еще звучало незнакомое имя — Бладхаунд — странное, грубое, кажется, это что-то про собаку. У той, которую он любил, была собака, — миттельшнауцер, — кажется. Он все время облизывал руки и вертелся, когда его стригли. Наконец Ро, сдавшись, скользнул сознанием в глубину, там, где не дули ветра и не было волн, и чаек тоже не было.
Там он обнимал другую девушку. Миниатюрную — или просто он был выше ростом? — темноволосую и очень красивую.
— Новая?
— Да. Он не закончен.
— А кто это? Христос?
— Нет. Христос по канону другой… Это Адам.
— Тот самый?
— Да.
— А почему он распят?
Ро запутался в словах — хотел объяснить все и сразу. Она улыбнулась, и Ро покраснел.
— Понимаешь, — сказал он наконец, — это символ. Адам — первый человек. Символ человечества в целом. Некое идеальное его воплощение, созданное непосредственно Творцом. То человечество, которое потом сожжет Христа и поставит само себя на грань уничтожения. «Адам в Аду»… Человечество, неверно распорядившееся собственной свободой и разумом…
— Понятно. А сколько она стоит?
Ро смутился.
— Я… даже не знаю. Я не хочу ее продавать.
— Почему?
— Мне кажется… — Ро замялся, не зная, как объяснить необъяснимое, — эта картина — то, что у меня, наконец, получилось. Она правильная. Она глубокая. Все другое — пустышки. Я не хочу сказать, что они плохи, но… «Адам» — это то, что я хочу сказать людям. Она дорога мне. Мне трудно это объяснить… Ну, как Леонардо не расставался с Джокондой…
— Леонардо находил себе богатых покровителей. У тебя, конечно, богатый отец… Но тебе не кажется, что это как-то несовременно?