— Веня?
Холодные пальцы на его кисти. Кривцов тряхнул головой. Темнота отступила. Мельтешение прошлого перед глазами ушло. Перед ним сидела Жанна и с беспокойством глядела на него.
— С вами все хорошо?
— Да, — ответил он. — Похоже, что в этот раз — да.
Домой. Слишком тяжелый день. Слишком много людей. Слишком много воспоминаний.
Надо было успокоиться. Отдышаться. Сосредоточиться. Он не справлялся одновременно с настоящим и прошлым.
«Прошлого нет», — изрек голос. — «Сущее существует во взвеси настоящего».
— Это так, — подумалось Кривцову. Он вышел на улицу и поежился — начиналась зима.
Ро было страшно.
Страшно было не умирать — умирать было просто. Страшно было оказаться где-то за пределами привычного уютного мира. Удастся ли вернуться?
«Слабак.»
Каждый день он видел упрямство в глазах Бунтаря. Тот наверняка ухватился бы за эту возможность руками и ногами. Гораздо проще бежать из тюрьмы, когда ты весом меньше двух килограмм и умещаешься в дамской сумочке. Если, конечно, будет гарантия, что потом ты снова обретешь все остальное.
Остаться здесь? Пусть он бежит. Пусть он живет.
Ро осмотрел ненавистную каморку — продавленный диван, мольберт, к которому он почти не прикасался в последнее время. Даже окна нет.
Интересно, ветер на синтезированной коже ощущается так же, как и на настоящей?
— Я не могу этого сделать.
Жанна стояла за его спиной. Руки ее дрожали, лицо — бледное, и только под глазами причудливой смесью красок легли следы бессонной ночи.
— Я не могу, Ро.
— Это не ты делаешь, — ответил Ро. — Это я сам.
Если Профессор прав, то он навсегда останется самоубийцей.
Треск холста.
— Ты бездарь!
Удар.
— Родион… — голос в трубке. — Ты должен понять…
Короткие гудки.
И снова треск. Руки сжимают что-то твердое. Нож? Нога упирается в подрамник. Хорошо склеен, зараза, но ничего, я сильный…
— Родион!
Он оборачивается, но рядом никого. Кроме «Адама».
Недописанного, и теперь уже навсегда оставшегося таким. Тонкое лицо, раскинутые в стороны руки, мольба в глазах. Идеальных пропорций тело, объятое огнем. Огонь Ро написать не успел, но помнил его — он почти чувствовал его у своих ног, когда прописывал выражение лица Адама.
Снова голоса. Жар снаружи и изнутри.
— Бездарь. Ничего им не оставлю. Раз они со мной никому не нужны, то без меня — не будут нужны тем более.
Костер. Масло и сухое дерево хорошо горят. Горит вся его жизнь.
Больше — ничего. Только мерное гудение, монотонное, сводящее с ума. Перед глазами — мельтешение, мозаика прошлого разбросана беспорядочно, перемешана чьей-то рукой, можно бы собрать, хотя бы попытаться, вот, кажется этот кусочек подходит к тому… Если бы не гудение…