Сеньор Индульхенсио выпрямляется, грудь колесом, будто ему сделали комплимент, и говорит:
— И не думал насмехаться, Исабель Флорес. Тем более что негоже в последний час.
— Это отчего же он последний? — не понимает сеньора Кастильо.
— Оттого, что так устроена жизнь человеческая, — объясняет Хосе Индульхенсио. — Каждому отмерены его первый час и последний. Вот и ко мне он пришёл.
— Так ты, что ли, умереть решил? — понимает донья Исабель и удивляется. — С чего бы это вдруг?
— Каждому отмерены первый час и последний, — повторяет Хосе Индульхенсио. — А всё, что между ними — то быстротечная суета жизни, — говорит он. И добавляет полную мудрого смирения, слышанную им сегодня от Карло Модесте фразу: — Такова уж юдоль человеческая.
— Да, — вздыхает донья Исабель, философски затуманиваясь взором и думая о том, что мужчины, особенно в возрасте — всё же порядочные нытики, и без женщины ни один мужчина сроду не обрёл бы своей «юдоли». И не знаю, как первое, но ведь в последнем эта женщина права, ох как права! — Да, — вздыхает она и говорит: — Давно мы с тобою не виделись, Хосе Индульхенсио, а ты почти не изменился. Тебе ли говорить о смерти?
— Дерево тоже не меняется до самого конца, стоит себе и стоит, — рассудительно отвечает сеньор Индульхенсио. — А потом — ветер подул, оно и падает. Внутрь поглядишь — всё сгнило, а снаружи вроде ничего не заметно.
Смерть согласно кивает и улыбается.
А донья Исабель тоже улыбается и говорит:
— Если ты дерево, то — кебрачо[6].
В глазах Хосе Индульхенсио появляется блеск, он подтягивается, выпрямляется, шумит листвой и чуть ли не даёт ростки. Однако стараясь оставаться по-прежнему серьёзным и даже где-то суровым мужчиной, говорит:
— На здоровье я никогда не жаловался, это верно. Если бы не помирать, я бы ещё лет двадцать…
Смерть яростно бормочет что-то, до побеления в пальцах сжимая древко косы и вздымая её как стяг.
— Жасмином от тебя веет, будто ты на свадьбу собрался, а не на кладбище, — лукаво произносит донья Исабель.
— Это я в банях был, у Грегорио.
— У Грегорио, — с понимающей усмешкой кивает сеньора Кастильо. — То-то я чувствую, жасмин будто в вине полежал.
— К Господу чистым надо приходить, — словно не замечает Хосе женской колкости.
— И весёлым, — не без едкости поддакивает донья Исабель. — Я тебе так скажу, Хосе Лопес Индульхенсио, ты ещё не двадцать лет — ты ещё десяток женщин доведёшь до умопомрачения, поверь моим словам.
Смерть вздрагивает и неприязненно косится на сеньору Флорес. Весь этот разговор нравится ей всё меньше и меньше.