Посреди ясного летнего дня наступили сумерки. Мир рухнул в тартарары. Элина с мамой вышли из института и побрели в сторону метро… Вдоль оживленной улицы… По мостику через речку… Через парк… «Я могла бы ходить здесь каждый день!» — с тоской подумала Элина и слезы навернулись ей на глаза, и она разревелась, хотя и пыталась всеми силами удержаться — стыдно реветь на улице, противно видеть сочувственные взгляды прохожих.
Мама отвела ее в парк, усадила на скамейку, потом сходила к метро и купила бутылку минеральной воды.
— Не надо плакать, — сказала она бесцветным голосом, — ничто и никогда, моя детка, не дается легко. А если дается, то это… от лукавого.
— Разве нам было легко?! — пробормотала Элина, стуча зубами о пластиковое горлышко бутылки, — Когда нам было легко?!
— Никогда. И не будет — никогда. Будь к этому готова и не реви. Никогда не думала, что воспитала тебя такой нюней. Стыдно и недостойно расклеиваться после первой же неудачи!
Когда они приехали в гостиницу, Элина упала на кровать и отвернулась к стенке. После истерики и слез наступила апатия. Ей ничего не хотелось, ни есть, ни пить, ни вообще шевелиться.
— Еще не все потеряно, — говорила мама, — Еще осталось несколько этапов… Когда они сделают видео и фото пробы, они все поймут.
— Я не пойду на следующий экзамен, — глухо сказала Элина, — Я позориться не буду!
Она все-таки пошла — мама уговорила ее — и прочитала стихотворение из рук вон плохо, уныло, бесцветно, совсем никак, будто стояла у школьной доски на уроке литературы, а не перед приемной комиссией актерского факультета. Члены комиссии смотрели на нее все так же доброжелательно, но теперь еще немножко с жалостью.
Она даже не пошла смотреть на свою оценку. Мама ходила одна, и вернулась задумчивая и молчаливая. Элина посмотрела на нее испуганно и на глаза ее снова навернулись слезы.
— Что же нам теперь делать? — пролепетала она, — Нам придется вернуться домой?
— Нет! — резко сказала мама, — Мы не вернемся никогда!
Возвращаться было нельзя. Вернуться — значило умереть. В самом деле, умереть было бы проще, чем вернуться, чем признать свое поражение и правоту тех, кто всегда ЗНАЛ, что они на самом деле такие же, как все, что у них ничего не получится. Было бы проще, чем видеть довольные взгляды знакомых и соседей, чем слышать насмешки за спиной и в лицо. А Элина… ей что, идти поступать в бухгалтерский техникум?! Или — чего уж мелочиться — в путягу, на прядильщицу-мотальщицу?!
— Даже не думай об этом! — сказала мама.
И потом, пока Элина переживала свое поражение, валяясь на жесткой кровати в обшарпанном номере гостиницы, и потом, когда ей надоело страдать и она гуляла по Москве, посещая театры и кино, обедая в кафе, с каким-то чувством, сродни предсмертному — вроде как, терять уже нечего — выбрасывая на ветер последние привезенные с собой деньги. А мама все время где-то пропадала. Чем она занималась, Элина представления не имела, да особенно и не интересовалась. Иногда до нее доносились отголоски маминой деятельности, когда та рассказывала ей вечерами как заводила знакомство с работниками и преподавателями ВГИКа, когда ругала кого-то, называя бездарью и карьеристом, когда кого-то хвалила, называя очень милым, понимающим и отзывчивым. Не прошло и двух недель, как мама знала уже всех и каким-то непостижимым образом медленно, но верно становилась в институте своей. Элину немножко коробило от маминой настырности, но, по большому счету она ею восхищалась, как каким-то высшим существом, понимая, что сама она не смогла бы того, что сделала мама, даже если вывернулась бы наизнанку.