Страх, смешанный с болью, опутывал её тугими нитями, птица, что билась о клетку во сне, пробудилась в реальности. Эмма отчаянно жаждала снова увидеть мать, хотела извиниться перед ней за всё, желала сказать заветные слова, которые столь не вовремя завертелись у неё на языке. Но поздно. Шансов больше не было.
Ветер, бесновавшийся на улице, резко распахнул окно, ворвался в комнату стремительным порывом, беспорядочно раскидал изрезанные ткани. Но коже Эммы от холода стали проступать мурашки. Ей бы следовало встать с кровати, закрыть окно, но, скованная ужасом, она не решалась, а может, просто не желала — она и сама не знала.
Девушка тихо лежала, затуманенно глядя на ненастье, творившееся за окном, покорно ожидая, пока легкой поступью зашагает утро и покроется розоватыми проблесками густо-чёрное небо.
Похороны Роуз Колдвелл состоялись три дня тому назад. Не было пышных церемоний, пафосных слов, театральной музыки — только боль и спокойствие, вечное, непоколебимое спокойствие. Всё прошло слишком скромно, но, скорее всего, отпечаталось в памяти Эммы на долгие годы.
После погребения девушку начали преследовать странные чувства. Что-то будто рвало её изнутри, жаждало выбраться на свободу, показать всем свой истинный облик — как та птица, заключённая в клетку с непролазными прутьями. Эмму часто тянуло на кладбище, она пыталась сопротивляться, больше отдавать себя делам — но не всегда успешно. Работа шла хуже. Гораздо хуже.
Сначала она отправилась к Мартину, надеясь вновь увидеть, как его пальцы касаются гитарных струн, услышать его ласковый голос, обрамлённый чарующей музыкой, вступить с ним в задушевный диалог. Но юноши не оказалось в деревни. Его дядя сообщил, что срочные дела вынудили Мартина покинуть глухие края, и Эмма не удивилась. Она понимала, как мало, просто ничтожно мало значила какая-то захолустная деревушка в жизни молодого, постоянно развивающегося музыканта, несмотря на то что в душе искренне надеялась на его скорейшее возвращение.
Оставшись в одиночестве, Эмма совсем запуталась в себе. Она не знала, куда ей податься, где спастись от навязчивых тревожных мыслей. Девушка плохо спала, практически не ела, а на работе постоянно отвлекалась, углубляясь в себя или начиная пристально прислушиваться к незначительным звукам.
Ей становилось легче только тогда, когда мерными волнами нахлынивала апатия, когда окружающее обретало однообразные серые оттенки, когда в голове назойливыми мухами начинали крутиться слова о неизбежной судьбе.
Но теперь все это было ненадолго. Несмотря на то что Эмма прекрасно осознавала правдивость этих слов, ей они ничего не давали. Она больше не хотела их слышать. Не желала даже произносить про себя, таким образом обманывая свои чувства, закрываясь в искусственный панцирь, — без них ей было комфортнее.