Александр редко курил в библиотеке, предпочитая делать это лежа на софе перед камином курительной. Но в тот вечер приказал подать себе трубку сюда и долго сидел на подоконнике у распахнутого в морозную ночь окна, наблюдая, как поднимается куда-то к звездам табачный дым, а тусклые точки в вышине постепенно сливаются в одно размытое пятно.
— Вы захвораете, как пить дать, — причитал за его спиной верный камердинер Платон, заламывая руки, как старая цыганка, рыдающая над разбитым колесом телеги. — Ну что вам, барин, все неймется-то? Вон Василь Андреич не сотворяют такого. Оттого и в столице, и у барышень на сердце. Вы же, Лександр Николаич, аки бирюк, да к тому ж разума лишившийся. Ну уважьте старого комердина своего, ну запахните окошко-то! Христом Богом прошу ведь! Аль набросьте вот одеяльце-то на плечи…
А ведь если закрыть глаза, то можно представить, что ничего не случилось в эти прошедшие восемь лет. Не убит на дуэли Павел, его сводный брат. Не умер Михаил, его верный товарищ по службе и холостяцким гулянкам, чья смерть будет до самого последнего вздоха лежать камнем на душе Александра. Еще жива Нинель, дивный ангел, озаряющий светом своей доброты все вокруг. И он сам — молодой корнет, приехавший в трехдневный отпуск в родовое имение, у которого еще столько было впереди. Ведь он тогда точно так же сидел в окне, правда, свесив ноги с подоконника и отпивая вино не из бокала, а из узкого горлышка бутылки. И точно так же причитал за его спиной Платон, еще не такой седой, как сейчас, набрасывая лебяжье одеяло на плечи.
«Единственное, что не изменилось за это время — тусклые точки в темном небе над головой», — подумалось Александру, когда он открыл глаза, вглядываясь в черноту ночи. Они снова кружились над ним в хороводе, то сходясь, то расходясь. А потом и вовсе остались только две яркие звезды. Как огоньки в чьих-то глазах, подмигивающие задорно ему с высоты, будто соблазняя его на что-то. В чьих-то голубых глазах…
— Au diable!>[64] — выругался Александр в темноту отчетливо и громко. А звезды, эти насмешницы, только снова мигнули ему из ночной черноты. «Такие же упрямицы», — с усмешкой не мог не подумать он.
Глава 5
— Je suis prêt au départ, madam>[65], — отвернувшись от зеркала, Лиза присела в книксене.
Софья Петровна, до этого лениво листавшая журнал, тут же отложила его в сторону и окинула дочь строгим придирчивым взглядом, словно выискивая какие-то недостатки в ее наружности или наряде. Но все было безупречно: и туго завитые темно-русые локоны, и бледное от волнения личико, и тонкий стан, обтянутый тканью платья из темно-серой шерсти.