Нас, поющих, поставили у микрофонов, а расставив, поняли, что по дороге мы потеряли отца Сникерса, который, правда, вскоре обнаружился с обратной стороны мемориала раздувающим кадило.
А кто хоть раз самолично раздувал кадило, тот поймёт, какая оказия может произойти, если покрепче дунуть на тлеющие угли. Правильно. В лицо вам может полететь зола и украсить лик, как у того мавра или хорошего шахтёра. Отец Сникерс торопился, дул более, чем усердно, и к народу вышел «ликом чёрен и прекрасен», вылитый Моисей Мурин из житий святых. Лицо в золе, борода в золе, глаза слезятся от дыма... Торжественный вид, в общем.
И топает прямиком к кумачовой трибуне с гербом. И начинает... Нет, не литию и не панихиду, начинает проповедь. В микрофон, само собой. И в этой проповеди он чихвостит в хвост и гриву безбожную советскую власть, безбожные сельсоветы и жителей безбожной Шегарки. К концу первого получаса ему удалось убедить и самого себя, и оторопевших от ужаса селян, что Шегарка с прилегающими к ней окрестностями по количеству грешников и их злодеяний превосходит и Содом, и Гоморру, и всех гиен огненных. (С деревьев начали валиться обморочные птицы, солнце, пару раз моргнув, исчезло в набежавших тучах.)
Потрясая над гербом уже остывающим кадилом, отец Сникерс перешёл к перечислению всех напастей, которые должны были свалиться на головы шегарских скотоподобных нечестивцев. Египетские казни скромно отошли в сторону детской литературы и плакали оттуда в три ручья.
Онемевшие, мы стояли атлантами с каменными руками, готовые в любой момент подхватить падающее на грешную Шегарку небо. Где-то в толпе заплакал ребёнок. Лучшие люди Шегарки в красных бантах и праздничных «гаврилах», не утирая пота с красных от страха и ужаса лиц, взирали на черноликого проповедника со смиренным ужасом людей, стоящих у расстрельной ямы.
Поддув кадило, наш грозный отец зачем-то резко переключился к теме проповеди на аборты, и тут уже досталось всем гражданочкам поселения, включая грудных младенцев и старух — верных ленинцев 1900 года рождения. С абортов батя перескочил на воровство, и Бог весть, чем бы всё это закончилось, если бы церковный отрок Димитрий не хрюкнул со всей мочи в микрофон. Полёт мысли отца Сникерса был прерван этим возмутительным поступком и припечатан не менее возмутительным предложением Димитрия начать служить литию. Народ безмолвствовал, и только Егор-«мышиная голова» одобрительно показал большой палец из-за спин убитых проповедью коммунистов-председателей колхоза.
В кромешной, совершенно вакуумной тишине отец Сникерс начал хлопать себя по карманам в поисках чего-то очень ему нужного. Толпа попятилась, парализованные птицы на спинах поползли в сторону Томи, чтобы уже утопиться навсегда. Но, вопреки предположениям, батюшка вынул из кармана не гранату, а обтрёпанный, жёлтый от времени листочек оказался «рукописанием», которое вкладывают в руки покойнику, отправляя его в жизнь вечную. Тут отрок Димитрий ещё раз громко хрюкнул в микрофон, заподозрив, что шоу сейчас будет ещё более «маст гоу он». Сникерс строго посмотрел в нашу сторону и во всю силу своего несильного голоса возгласил в микрофон: «Благословен Бог наш, всегда, ныне и присно, и во веки веко-о-ов!» Мы истово рявкнули в ответ: «Аминь!»