Лучше, конечно, нам было ограничиться проповедью... Требника под рукой не было, наизусть панихидного чина отец Сникерс не знал, и носило его по волнам памяти так, что мы чуть не ушли в венчальное многолетие там, где нужно было петь «Со святыми упокой». Отрок Димитрий то уползал, то выползал, проржавшись, из-за мемориала; сёстры стояли каменными бабами с острова Пасхи и блекотали булькающими голосами что-то атональное, уходящее из пентатоники то в лидийский, то в миксолидийский лады, и время от времени жевали концы платков, чтобы не взоржать по примеру брата своего Димитрия.
Егор-«мышиная голова» из толпы всё время слал нам какие-то странные знаки, которые отец и батюшка расценил, как призыв «жги, отец», и жёг так, что солнце окончательно ушло за плотный слой снеговых туч, дабы не освещать этого позорища.
Шквальный ветер нёс в нашу сторону несколько торнадовых воронок, чтобы стереть с лица земли даже память о нашем выступлении. Но мы держались.
И тут наконец-то отец Сникерс вспомнил, чем заканчиваются все литии и панихиды, развернул листок-рукописание и начал читать разрешительную молитву (а читают её только на отпевании, ну никак не на литии). И, дойдя до слов «а и от онех же и на ны друг другоприимательно пришедшею, да сотворит чрез мене, смиреннаго, прощено и сие по духу чадо...» (а вот тут всегда произносят имя отпеваемого чада), батюшка впился взглядом в председателя колхоза, который уже буквально висел на руках соратников и не подавал признаков жизни, и грозно спросил:
— Где список?!
Сиреневый, как туман, председатель прошептал в ответ:
— Какой список?
— Мертвецов! Покойников! Кого отпеваем?! — со строгостью судии возопил отец Сникерс.
(Птицы всем составом уже доползли до Томи и по одной скрывались в пучине волн.) Председатель с мучительной завистью смотрел на птиц, мечтая разделить с ними утопленническую участь, но...
— Нет у нас списков, товарищ батюшка, нет!
Толпа судорожно выдохнула и замерла.
Отрок Димитрий в очередной раз скрылся за памятником, содрогаясь всем своим тщедушным телом от смеха, сёстры затолкали остатки платков в рот, насколько можно сдерживая рвущиеся из грудей стоны.
— А раз нет, то и не надо, — неожиданно легко согласился отец Сникерс.
Шегарцы мощно выдохнули, председатель с сиреневого ушел в инсультно-фиолетовый цвет, солнце обрадованно мигнуло из-за туч тремя чахоточными лучами. («Пронесло!» — подумали птицы, и очередь к месту утопления сократилась втрое.)
Кое-как, через кучу лишних возгласов, теснившихся в голове у батюшки, мы вышли на каданс. Вытащили платки из пересохших ртов и выдавали уже нечто гармоническое, а на сугубой ектении даже рискнули спеть тройное «Господи, помилуй», Александра нашего, Архангельского с духовым басовым ходом, чем растрогали селян до слёз. И всё бы могло закончиться чинно и благородно, если бы товарищ-батюшка не решил вдруг на «Вечной памяти» продемонстрировать свои небогатые вокальные данные.