«Во блаженном успении ве-е-ечный покой, — срывающимся фальцетом воскричал отец Сникерс. — Подаждь, Господи, усопшим рабам Твоим», — здесь батюшка нырнул в басово-контроктавные глубины, голос сорвался и перешёл на грозный шип, после чего лихим глиссандо взмыл в третью октаву: «И сотвори им ве-е-ечную па-амя-я-ять».
Голос его, усиленный микрофоном, взметнулся в горние выси, добив вставших «на эшелон» на высоте десять тысяч метров коршунов. Весь регентский класс оказался парализованным в один момент. Отрок Димитрий уже не смог отползти за мемориал, лёг тут же, в венки из еловых лап. Я попыталась задать ля-минорный тон, чтобы хоть как-то вступить и запеть, вместо чего звонко квакнула в микрофон. Вторая попытка оказалась ещё хуже и прозвучала, как будто собачке дверью хвост прищемили.
Пока я повизгивала, кто-то из мужественных сестёр-регентш в неопределённой тональности взвыл: «Вее...» На продолжение сестры не хватило, она захлопнула рот и стояла с выпученными глазами, не в силах выдавить из себя ни звука.
С грустью я поняла, что нас сейчас будут бить, как того гроссмейстера в Васюках, закрыла глаза и затянула «Вечную память» уже по всем нам. В этом коротком песнопении я умудрилась смодулировать раз восемь, начав в одной тональности и переходя без всяких знаков альтерации в другие. Диафрагма моя билась внутри организма свежеразвешенным бельём, что позволяло мне идти по звукоряду четверть-тонами, на манер хорошего муэдзина. Стоящие в праздничной толпе татары-мусульмане оценили мой вклад в память их погибших сродников. Это чувствовалось.
Сёстры легли на венки рядом с отроком Димитрием и не подавали признаков жизни. Над всем этим восторгом в клубах кадильного дыма парил отец Сникерс.
Выдавив последнюю ноту из горла, я открыла глаза.
Под руководством Егора-«мышиная голова» митингующие несли к моим ногам пластмассовые и бумажные цветы. Под белы руки вели председателя. Трясущиеся на венках тела сестёр-регентш и отрока Димитрия поначалу смутили наивных шегарцев, но Егор развеял их страхи и сомнения фразой: «Скорбят. Рыдают. Очень нежные, ранимые девки». Когда последний цветок был возложен к моим ногам, Егор кого за подол, кого за косы до пояса дотащил до машины, оставив товарища-батюшку на растерзание шегарцев. «Этот нигде не пропадёт, а вам морды набьют», — всучил мне дверь-щит, и мы помчали в Томск на всех парах. Над стареньким УАЗ-452 всю дорогу кружили стаи птиц. Хотели отомстить, да, видимо, пожалели нас, дураков.
Отец Сникерс вернулся через три дня — живой, цветущий, с полными руками гостинцев от шегарских коммунистов. Святые люди оказались. Не то, что мы.