— О, говорите! Говорите же! — с горечью воскликнула она. — Скажите, что ваше громадное, неуклюжее тело остановит две пули, закрыв собой двух тощих, анемичных солдат. И как вы смеете заявлять, что вам незачем жить? Вы вернетесь. Снова приметесь за свою полезную работу. Вы же знаете, ваша работа была полезной...
— Да, я с этим согласен. Я презирал ее, но теперь скорее соглашусь с вами... Но нет! Они ни за что не отпустят меня назад. Скорее, выгонят со скандалом. Будут методично меня преследовать... Видите ли, в таком мире, как наш, идеалист — или сентименталист — должен быть забит камнями до смерти. Он ведь причиняет другим столько неудобств. Ходит за ними хвостом во время игры в гольф... Нет, уж они меня достанут, так или иначе. А мою работу будет выполнять кто-нибудь другой — скажем, Макмастер. Он будет справляться с ней чуть хуже и менее честно. Или нет. Не стоит мне так говорить. Он будет работать с энтузиазмом и добросовестностью. Будет выполнять приказания начальства с примерным послушанием и безропотностью. Он будет подделывать статистику с неистовством Кальвина, а когда война разгорится еще сильнее, выполнит все необходимые фальсификации и в праведном гневе уничтожит врагов, словно Господь — жрецов Ваала. И будет прав. Только на это мы и способны. Не нужно было ввязываться в эту войну. Нужно было захватывать чужие колонии в качестве платы за нейтралитет...
— О! — воскликнула Валентайн. — Как же вы можете так сильно ненавидеть свою родину?
— Не говорите так! И не думайте! — с величайшей серьезностью сказал он. — Ни на секунду не допускайте таких мыслей! Я люблю каждый дюйм наших полей и каждый цветок, каждую травинку — и окопник, и коровяк, и лютики, и высокие пурпурные цветы, которым либерально настроенные пастухи дают вульгарные названия... И другие мелочи — вы же помните поле между домом четы Дюшемен и вашей матери, — а мы ведь всегда были взяточниками, ворами, разбойниками, пиратами, похитителями скота и все равно создали великие традиции, которые любим... Но любить их больно. Сегодня мы ничем не хуже, чем общество во времена Уолпола, но и не лучше. Кто-то считает, что Уолпол объединил народ за счет государственного долга, кто-то не одобряет его методов... Моему сыну — и его сыну — будут рассказывать лишь о той доблести, с какой мы воевали в этой безобразной войне. Или в следующей... Они ничего не узнают о наших методах. В школе им будут твердить о том, что по всей стране просто пронесся клич, который услышал их отец или дед... Но это уже совсем другая позорная история...