— Если вы закончили говорить, теперь мой черед. Начнем с того, что... — Тут она замолчала, выпрямилась и прислушалась к шороху за окном. — Начнем с того, что вы пощадили меня и не стали рассказывать, что станет со мной с годами, — с жаром начала она. — Мне все это известно. Такие, как я, сильно худеют, у них портится цвет лица, зубы искривляются. И становится скучно. Да, знаю, человеку становится скучно... скучно... скучно! Уж о скуке вы мне ничего нового не сообщите. Мне тридцать. Я знаю, что меня ждет. Отец, вы бы с радостью мне сказали, если бы только не боялись навредить своей репутации мудреца, вы бы с радостью мне сказали, что можно спастись от скуки и кривых зубов любовью к супругу и ребенку. Эдакий семейный фокус! И я верю в это! Очень даже верю. Вот только мужа своего я ненавижу... и ненавижу... ненавижу своего сына.
Она замолчала, ожидая перепуганных и неодобрительных возгласов от священника. Но тот молчал.
— Только подумайте о том, сколько бед принес мне этот ребенок, — сказала Сильвия. — Подумайте о родовых муках, о страхе смерти.
— Ну конечно же, — согласился священник. — Женщины рожают детей в ужасных муках.
— Как по мне, — продолжила миссис Титженс, — говорить о таком не подобает. Вы ведь... спасли девушку из пучины греха и заставляете рассказать о нем. Само собой, один из вас — священник, вторая — мать, мы — en famille[9], однако же сестра Мария из монастыря учила так: «В семейной жизни носи бархатные перчатки». Кажется, сейчас мы их сняли.
Отец Консетт все молчал.
— Само собой, вы пытаетесь вытянуть из меня признания, — проговорила Сильвия. — Это и невооруженным глазом видно... Ну что ж, будь по-вашему...
Она перевела дух.
— Хотите знать, за что я ненавижу мужа? А я вам скажу, за что: за его незатейливую, абсолютную аморальность. Я имею в виду его взгляды, а не поступки! О чем бы он ни говорил, от его слов мне безумно хочется — клянусь — всадить в него нож; и я ничего не могу с этим поделать; я не в силах доказать его неправоту даже в самых незначительных мелочах, но я могу причинить ему боль. И я это сделаю... Он рассаживается в этих своих креслах со спинками, неповоротливый, как камень, и часами сидит неподвижно... Уж я-то заставлю его содрогнуться. И даже вида не подам... Такого человека вы назвали бы преданным... о, преданность... У него есть один сумасбродный приятель-коротышка... этот Макмастер... и есть мать... так вот, он по совершенно не понятным мне причинам упрямо зовет их святыми... протестантскими святыми!.. и эта его старая няня, которая следит за ребенком... и сам ребенок... Говорю вам, стоит мне только приоткрыть глаза — да, только самую малость, когда кто-то из них упоминается, — и ему становится мучительно больно. Он тут же закатывает глаза в немой муке... Конечно же он при этом молчит. Ведь он же англичанин и джентльмен.