— Я тебе верю. Но что значит, побыть с ним? Надеюсь, э-э-э…
— Нет, — замахала руками Марианна, — не надо, я понимаю, у вас, конечно, же, бойфренд. Какой-то.
Уточнение сказало о несказанном: кто может сравниться с несравненным Просперо, какие-такие бойфренды.
— То есть, мне нужно снова воцариться на вашем стуле и милостиво слушать, как твой возлюбленный сыграет. И уедет?
— Да, — с сомнением согласилась Марианна, показывая, куда выезжать из рощи, — я думаю, да. Ну если, конечно, он не захочет, но вы же сказали, у вас бойфренд.
— Только стул, — решительно пресекла самоотверженные размышления внезапная муза испанского кабальеро, — никаких «захочет — не захочет». С ума сошла совсем.
— Я музыкант, — обиделась Марианна.
И замолчала. Шанелька кивнула, обдумывая странную, такую, казалось бы, смешную беседу. И новыми глазами посмотрела на русые волосы, худенькую скулу и решительный кончик носа — больше с заднего сиденья ей не было видно. Вот она сидит, такая по уши влюбленная. И в своей любви боготворит не только уши своего Перышка, глаза своего Перышка, его плечи, шею, ключицы, прочие члены и сочленения, не только привычки и характер, а в первую очередь — его талант, его главное дело жизни. Это одновременно трогательно, и немного неловко видеть. А еще печально той циничной от опыта печалью, что кивает, это у них до первого ожога от жизни. Он обманет, или она не сдюжит. Или еще что, такое обычное. И все развалится. А если и дальше она останется в этой своей пылающей чистоте, что скажут опытные, печально-циничные? Скажут, ах, глупа, снова и снова ищет себе грабли, наступить, одни и те же.
Комната в захламленной и затоптанной трешке оказалась неожиданно уютной. Сумрачная из-за густо-облиственных веток, забивающих окно по самым стеклам, а еще — высокие шкафы с темными дверцами и такими же темными стеклами. Высокий потолок с древней люстрой, увешанной вытянутыми стекляшками-сосульками. Но вдоль пустой стены мягкие диваны, укрытые темно-красными узорчатыми покрывалами, пара кресел и перед ними — низкий и длинный журнальный столик с чашками, полными темного же чая. На стенах горели два светильника в виде пришлепнутых кучерявых тарелок, матовые. И казалось Шанельке, все они находятся внутри старого саквояжа, такого — коврового. Ковро-вый сак-вояж, повторила мысленно, усаживаясь в кресло, и оно приняло ее мягко, уступчиво, топя в себе и задирая ей коленки. Шанелька позволила креслу расположить себя, как ему удобно, порадовалась, что удобно и ей. Погладила отполированные многими ладонями подлокотники и обратила взгляд к тому самому, несколько раз помянутому стулу. Снова разулыбалась. Это не стул был, а настоящий трон. Стоял высокой спинкой к высокому окну, поблескивал завитками резьбы по закругленной верхушке и выгнутым лебедиными шеями подлокотникам, круглил тугое бархатное сиденье.