11 октября. Сэр Хадсон Лоу вызвал меня в город. Завтракал вместе с ним в доме сэра Томаса Рида; после завтрака губернатор сказал мне, что должен сообщить нечто особенное, но данное место не совсем удобно для предстоящего разговора, и поэтому он состоится в другое время. Показал губернатору и сэру Томасу мой перевод тех мест в инструкциях, которые вызвали сомнение у графа Бертрана. Сэр Хадсон заметил, что в одном месте я в переводе слишком усилил одну из формулировок, но что я абсолютно точно передал смысл инструкций. А именно: французы не должны спускаться в долину или отклоняться от верхней дороги, так как этот участок в свое время был предоставлен им для прогулок ради сохранения их здоровья; они не должны разговаривать с посторонними и заходить в дома, любое ограничение, касающееся генерала Бонапарта, в той же степени относится и к сопровождающим его лицам. Свои высказывания он закончил тем, что предложил мне при возможности сообщить Бонапарту, что я слышал, как губернатор сказал, что инструкции исходят от британского правительства, а он всего лишь исполнитель указаний, а не их автор.
12 октября. Наполеон завёл разговор о новых ограничениях, заметив, что Бертран не мог заставить себя поверить, что он правильно их понял, и попросил меня высказать моё мнение, что я и сделал, насколько это было в моих силах, кратко и точно. Когда я закончил, Наполеон воскликнул: «Какая дикая расправа!» Я заметил, что губернатор вчера сказал, что указания о новых ограничениях исходили от британского правительства и он всего лишь их исполнитель. Наполеон бросил на меня взгляд, полный скепсиса, усмехнулся и добродушно шлёпнул меня по щеке.
На имя Бертрана от сэра Хадсона Лоу поступили два письма. Я не читал их, но мне рассказали, что одно из них касалось новых ограничений и содержало утверждения о том, что они почти ничем не отличаются от предыдущих, так как в соответствии с ними границы Лонгвуда практически остались такими же.
13 октября. Наполеон принимает ванну. Пожаловался на головную боль и на общее недомогание; и его немного лихорадило. Он бранил остров и отметил, что не может выйти погулять при солнце хотя бы полчаса без головной боли из-за отсутствия малейшей тени. «Вот уж действительно, — заявил он, — надо обладать на редкость твёрдым характером и огромной силой воли, чтобы выдерживать такое существование, какое влачу я в этом ужасном обиталище. Каждый новый день этот палач вонзает в моё сердце кинжал, наслаждаясь содеянным злодейством. Судя по всему, это у него единственное развлечение. Ежедневно он только и размышляет над тем, как бы по-новому досадить мне, оскорбить и заставить испытать очередные лишения. Он хочет сократить мою жизнь, ежедневно раздражая меня. В соответствии с его последними ограничениями мне не разрешается разговаривать с любым встреченным человеком. В этом не отказано людям, приговоренным к смертной казни. Человек может быть закован в цепи, его могут заточить в тюремную камеру и содержать на одном хлебе и воде, но ему не отказывают в свободе слова. Это неслыханный пример тирании, если не считать эпизода с человеком в железной маске. В трибуналах инквизиции выслушивают человека, выступающего в свою защиту; но мне безо всякого суда, в нарушении всех божьих и человеческих законов вынесли приговор, так и не выслушав меня; заключили в тюрьму в качестве военнопленного в мирное время; отлучили от жены и сына, силой привезли сюда, где мне навязаны произвольные и до сих пор неизвестные ограничения, вплоть до лишения права говорить.