— Перезимуем так, — не чувствуя в себе сил что-то улучшать, сказал он. — А весной подправим, если что.
Так и жили.
И вот как-то зимним утром Евлампия Пантелеевна попросила свою мать отнести в дом к немцам охапку дров и растопить там печку, поскольку их обязали обслуживать постояльцев.
— Шнель, шнель! — поторапливали немцы женщин, показывая, что хотят побриться и умыться теплой водой, которую предстояло еще нагреть.
— Сейчас, ироды, — ворчала Евлампия Пантелеевна. — Чего гавкаете не по-человечески? — Она вообще любила ругать их и называть оскорбительными словами, но ей это сходило с рук. То ли немцы слов этих не понимали, то ли не шибко прислушивались.
Ефросинья Алексеевна, не потерявшая силы и проворности в движениях, согласилась помочь дочери и быстро выполняла ее поручения. Вдруг минут через десять-пятнадцать после этого у старушки открылась тяжелая рвота. Она заскочила за сарай, остановилась у стены со стороны погреба, где ее не видно было, и согнулась пополам.
— Что случилось? — недоумевала подошедшая к ней Евлампия Пантелеевна. Но Ефросинью Алексеевну буквально выворачивало наизнанку, так что она и слова сказать не могла, только показывала на свой рот. Это можно было трактовать и как просьбу дать попить и как попытку сказать, что она не в состоянии говорить. Короче, Евлампия Пантелеевна растерялась.
Скоро к ним подбежал и Яков Алексеевич. Корчившуюся в пароксизмах Ефросинью Алексеевну поддерживали под руки, пока ее желудок бунтовал, а потом завели в жилище, положили на ее место. Она вроде немного пришла в себя, хотя начала жаловаться на боли в животе.
Но вот во дворе послышать крики и немецкая ругань.
— Там еще что такое? Кто это верещит? — досадливо поморщился Яков Алексеевич.
— Постоялец наш злится, — констатировала Евлампия Пантелеевна. — А чтоб его подняло да брякнуло, паразита!
Ефросинья Алексеевна махнула рукой — попросила наклониться к ней, не скрывая виноватого вида.
— Это я натворила, — тихо прошептала она, когда Евлампия Пантелеевна поднесла ухо к ее устам.
— Что вы сделали, мама?
— Выпила его марганцовку, — прошептала старушка. — Он приготовил для умывания после бритья, а сам вышел. Я и выпила.
— Зачем?
— Думала, это компот, — созналась Ефросинья Алексеевна. — Пить захотелось.
— Но теперь же вы понимаете, что это был не компот. Так почему тогда так подумали? Вот у вас и рвота от этого.
— Теперь понимаю, а тогда компота захотелось...
С тех пор, гласит семейная легенда, Ефросинья Алексеевна начала слабеть и в 1944-м году ее не стало. Но речь об этом еще впереди.