Вот только ни одной матери в страшном сне не приснятся такие шрамы. Наилия ранили и увечили. Белесые рубцы бугрятся узлами и тянутся паутиной по плечам и груди. Распускаются рваными звездами пулевых ранений и распрямляются в косые полосы ножевых.
— Тебя, словно звери драли, — тихо шепчу, гладя кончиками пальцев борозды на животе.
— Угадала, это когти. С гнарошами отношения выясняли. Вождь племени поставил на поединок своего лучшего воина и требовал бойца от нас. Жаль, ты не видела гнарошей. На две головы выше любого цзы’дарийца, четыре руки, синяя кожа. Длинные черные волосы, заплетенные в косы, все тело в белых ритуальных татуировках. Вместо наших посохов — перчатки с когтями-лезвиями. В ближний бой к такому лучше не соваться, а я полез. Победил, но пару раз он меня достал.
Мог Наилий поставить кого-то другого, а пошел сам. Право называться лучшим, нужно доказывать постоянно. И лежать потом в капсуле на питательном растворе и искусственном дыхании. Страшно. И даже привычная мысль, что живу с генералом, не помогает. Веду ладонью вверх по груди до неровного рубца под сердцем.
— А этот?
— На Легарии. Был у них один психопат лидером бандитов. Сердца любил вырезать у пленных, за которых не заплатили, и родственникам отправлять. Прятался так, что мы со всем оборудованием никак найти не могли. На меня, как на живца, ловили. Время поджимало, договор по срокам горел, он в глухую отсидку ушел, а ценнее пленника в тот момент не было. Вылез ради меня из укрытия. Срок на выкуп выставил, а до конца не дождался, раньше решил зарезать.
Рассказывает так просто и буднично, словно не о себе. А я представляю нож, вонзающий в грудь Наилия, слышу, как генерал охает от боли, и чувствую запах крови. Чуть выше, и я бы не вытирала его полотенцем, не обнимала за шею и не вздрагивала в руках.
— Тише, ну что ты, — успокаивает он, гладя по спине, — неосторожно я живу, но постарайся не думать об этом.
Обнимаю крепче и прячу лицо на прохладном после дождя плече. Ракета помешала улететь в командировку после бала, а сейчас нет препятствий. Пройдет два дня и генерал попрощается со мной, легко поцеловав в висок, а я буду гадать, вернется ли сам или принесут обратно на носилках.
— Хочешь, я сведу все шрамы?
Улыбаюсь, все так же цепляясь за шею, а он легко поднимает на руки и несет в спальню.
— Буду гладкий и красивый, как кадет.
Кладет на покрывало и снимает с меня форменный комбинезон вместе с рубашкой. Хмурится, глядя на раны, заклеенные пластырем. Мои царапины пугают сильнее собственных травм.
— Не нужно сводить, — прошу его и целую в шрам под сердцем, — ты и так красивый.