— Вернулся, — голос Трура затихает до едва различимых помех, — правда, не весь.
Сервоприводы протезов под комбинезоном молчат, но Аттия мудрец и видит болезни.
— Каким бы ни было тело, а главное то, что здесь, — матушка кладет руку на грудь Трура, — пока живет и бьется — ты есть. Найдешь свою половину, и смотреть она будет только сюда. Сердцем.
— Найду, — шепчет виликус.
Медальон на груди Аттии качается и рассыпает блики по комнате. Отсветы скользят золотом светила по стенам и мебели, путаются в соломенных волосах Трура и гаснут.
— Матушка, это Тиберий, — глухо говорит виликус и кивает мне, чтоб спускалась.
Аттия шила одежду для воспитанников горного интерната. Когда-то к ней в деревню пришли Наилий и Марк, но, сколько у нее мальчишек, на самом деле? Каждого помнит, обо всех знает.
Встаю рядом и в маленькой комнате втроем уже не развернуться. Понимаю, что должна сделать, но все равно неловко, когда беру матушку за руку и наклоняюсь, чтоб поцеловать.
— Дарисса, — слово вырывается с хрипом и присвистом. Голос не мой, одежда не моя — исчез Мотылек. Видит ли Аттия нить, что заметила в атриуме?
— Хворый ты, — тихо говорит она, — только затянулось все, зачем прячешь?
Берет меня за запястье и тянет рукав вверх, открывая повязку на пересаженной коже. Настоящая рана, не выдуманный ожог. Не узнает меня матушка, жалеет незнакомого мальчишку, а я снова лгу тому, кто мне дорог. Мутит от отвращения к себе, забираю руку и отступаю назад, отворачиваясь.
— У него много тайн, матушка, — доносится синтезированный голос Трура, — потому и маска на лице.
— Я вижу, — ласково отвечает Аттия, — не только тело, но и душа ранена. Поговоришь со мной, Тиберий?
Матушка берет меня за руку, как тогда на мосту через горный ручей. Словно не было покушений, взорванного катера, побега в четвертый сектор, страшного пророчества и эдельвейсов в саркофаге.
«Это я, Мотылек» — горит на губах, дрожь идет разрядами тока по телу.
Сорвусь, не выдержу. Нельзя, еще не развеян мой пепел по ветру.
Собираю остатки сил в кулак до хруста зубов… Молчать!
Поговорит, — скрежещет помехами Трур и уходит из комнаты. Посочувствовал, оставил нас одних. Снимаю черную маску и бросаюсь в объятия Аттии. Усталость разливается тяжестью по телу, подкашивая ноги. Осторожно, чтобы не расплескать непролитые слезы, кладу голову на плечо. От матушки пахнет молоком и луговыми травами. Она гладит меня по спине и утешает:
— Тише, тише, моя девочка. Живая, здоровая. Ох и наревелась я, когда Марк позвонил.
— Он… не должен… был, — задыхаюсь я.
— Забудь, уже все хорошо. Спрятал тебя Наилий, он сказал мне. Пусть так, пусть понарошку. Значит, нужно.