Так, искажённо понимая слова Писания: «Я есть червь, а не человек» (Пс. 21, 7), он убирал с дороги и относил в безопасное место каждого встречавшегося ему на дороге червя, видя в нём Христа; вполне буквально толкуя евангельские тексты (Ин. 4, 14; Лк. 20, 17-18), он не допускал попадания воды под ноги, считая себя недостойным попирать её, а также с благоговением ступал по камням, видя Христа и в каждом из них. Питая особую страсть к огню, ассизец «не позволял братиям тушить загоревшуюся на нём одежду; когда же загорелась хижина, в которой жил Франциск с братом, он отказался помогать брату в тушении пожара и ушёл в лес»77. Кроме того, были случаи, когда Франциск обращался к Императору с просьбою о выдаче охранной грамоты для жаворонков, а также — для волов и ослов (под Рождество)78.
Пребывание Христа в мире Франциск понимал как Его пребывание в каждом творении; отсюда и возникло вышеупомянутое отношение к природе у ассизского подвижника. Должно быть, поэтому А. Ф. Лосев признал, что «католичество, как прельщённое тварью и вошедшее в союз с ней..., есть язычество в христианстве, языческий платонизм в православии»79.
Но вернёмся к разговору о характере смирения Франциска...
Если говорить о неких «чудесах», совершённых во дни своей жизни ассизским аскетом, то и их-то он творил с целью пробуждения великого почтения к себе в душах приходивших к нему людей80. Разумеется, Франциск знал, что наконец-то он приобрёл то, к чему стремился и чего добивался всю жизнь — славу, почёт и честь; знал, что братия безумно любит его и почитает святым81. И в этой связи представляются чрезвычайно интересными два обстоятельства. Первое из них касается того, как ассизец понимал любовь к ближнему. Оказывается, наивысшее проявление этого чувства бывает тогда, когда кто-то любит другого человека больше, нежели самого Франциска: «Люби его больше, чем меня», — призывает подвижник одного брата, говоря ему о вершине сего благого чувства82.
Второй же эпизод произошёл во время беседы о Боге, происходившей между Франциском и его братиями по Ордену (а как известно, речи ассизца всегда услаждали слушавших его). В середине беседы подвижник вдруг спросил у братии, упоённой его речами: «Как вы думаете, какая самая святая душа у Бога в этом мире?» Братия в недоумении: “Зачем спрашивать; и так понятно, что твоя, Франциск”. Тот, нимало не смутившись (конечно, он ожидал именно такого ответа), перевёл взор на проходившего неподалёку от них брата Руффина и сказал в ответ: «Я... самый недостойный и гнусный человек, какой только есть у Бога в этом мире... Бог открыл мне [это — самому-то недостойному и гнусному!], что его [Руффина] душа