Как сообщил всезнающий Эбис, первым в числе оппозиционеров был заведующий терапевтическим отделением. Всегда говорит то, что думает. Очень скверная привычка. Недолго ему в завах ходить. Ключ не носит и молчать не умеет.
Дмитрий размышлял о заведующем терапией… Вот он выступает, нарывается на неприятности. И не размышляет: «А стоит ли?».
Цепь размышлений Дмитрия была прервана приходом довольно странного субъекта.
Хрипло крякнула отворившаяся дверь. В образовавшуюся щель бочком протиснулся дон-кихотского телосложения гражданин. Он задрал голову к табличке на двери, и его клиновидная бородка упёрлась в запятнанную желтизну. Чётким движением он вбросил в орбиту глаза монокль на потёртом шнурке, нахмурившись, зажал его и сразу же стал похож на престарелого часовщика.
— Вра-чеб-ный ка-би-нет, — прочёл он.
Незнакомец на лету подхватил выскользнувший монокль и со старомодной, несколько неуклюжей учтивостью обратился к Дмитрию Марковичу:
— Простите великодушно старика. Не будете ли вы столь любезны сообщить нечто, что в данный момент представляет для меня значительный интерес?
Несколько ошарашенный Дмитрий привстал.
— К вашим услугам… э, — тут само собой выплыло слово «сударь», — сударь. Садитесь. Чем могу быть полезен?
— Прежде всего, не сочтите это за дерзость, я позволю себе представиться, — он выпятил глаза со склеротическими завитушками и назвал себя, сделав лёгкий полупоклон. — Могу ли я узнать ваше имя-отчество, а также положение на служебной лестнице?
Дмитрий назвался. При этом из рефлекторного обезьяньего подражания тоже отвесил поклон. Он почувствовал себя как нельзя более глупо. Ситуация начинала тяготить и раздражать его.
— Да-с, сударь вы мой, Дмитрий Маркович. Сегодня, милостью божьей, исполняется ровно шестьдесят шесть лет с того времени, как я обратился к доктору Раухфуссу. Тогда мне было пятьдесят лет. Расцвет, так сказать. Весны моей сирень, как говорится. Но!!! Господин Раухфусс после десятого визита намекнул, что страдание моё трудноизлечимо. Это было в двадцать втором году. Да, да… Я не ошибаюсь. Угар нэпа, так сказать. Рысаки в яблоках. Коньяк шустовский. И женщины… О, женщины! Ах, Иммортель — могильный цветок! Но я отвлекаюсь, простите и ещё раз простите. «Чувства без названья сжимают сердце мне пленительной тоской». Доктор Раухфусс назвал это весьма прозаически: невроз сердца. Рецепт выписал. А вверху, как водится, вывел для надёжности «cum Deo»[1]. Я в аптеку. А нет! Возвернули меня назад в медучреждение. Там же сказали: «Придёте ровно через неделю. Сейчас нам некогда. Не до больных нам сейчас. Наклёвывается мировая революция. Вот-вот свершится! Мы сейчас митинги проводить будем!». Я — человек чести. Для меня нет ничего дороже. Смерть — пустяки, по сравнению с потерей чести. Я пообещал прийти через неделю, и я пришёл ровно через неделю. Сдержал своё слово. Никто не знает, чего мне это стоило. И вот я прихожу с этим рецептом каждую неделю уже шестьдесят шесть лет. Вот и сегодня мне надлежало прийти ровно в одиннадцать часов, — он вынул из нагрудного кармана жилета серебряную луковицу, жёлтым слоящимся ногтем отщёлкнул крышку и поднёс часы к самым глазам. — Как видите, я точен.