- Ты хотел знать, что я привез в четвертый раз? Это!
Инсталляция получилась занятная. Во лбу черепа отчетливо виднелось маленькое аккуратное отверстие.
Средневековые лекари дырявили черепа живым людям в попытке избавить их от душевных недугов – “меланхолии”. На известной картине из одного дурака таким образом достают “камень глупости”. Я вспомнил любопытную игру смыслов, в которой старые устоявшиеся обретают новое значение: пара башмаков, стоящих под стулом пациента и обычно обозначающая супружескую верность, на этой картине стала знаком такого же нерушимого союза глупости и обмана.
- Ты привез сюда череп, Базиль? - спросил я задушевно.
Он потупился, легонько постукивая пальцем по костяному темени.
- Это Николас К***, - сказал он. - Художник.
- Который рисовал стрелки и породил шумную дискуссию после того, как застрелился? - вопрос я задал рассеянно, так как расположение вещей в кабинете постепенно завладело моим вниманием.
Картины, книги, статуэтки, канделябры, шкатулки, музыкальные инструменты, различные аксессуары, а так же странные предметы из металла и дерева, назначения которых я не мог угадать, – своим изобилием они напоминали недавно увиденные средневековые полотна vanitas или работы упомянутого Босха: так же плотно они размещались на ограниченном пространстве, отвечая желанию автора вместить как можно больше знаков, высказаться полнее, ни о чем не забыть. Хаосом все это казалось только на первый взгляд. Я задержал взгляд на виргинале, откуда Базиль забрал один череп. Среди нотных листов, черепов и драгоценностей там лежали искусственные розы столь изумительной работы, что я почти что уловил тонкий аромат, будто бы исходивший от них. Кому-то розы говорят лишь о красоте и любви, но среди всех ее символических смыслов, коих список предлиненн, выражение смерти и жизни, именно в такой последовательности, наиболее древний. Розами напутствовали своих покойников древние римляне и вслед за греками они утешали смертную тоску картинами пышно цветущего Элизия: “Ты мне, Венера, пролей свет Елисейских полей, Где… Щедрый кустарник возрос благоухающих роз”. Для живущих роза служила знаком смерти, – и сейчас еще суеверный садовод от греха подальше обрезает кусты перед морозами, а то не дай бог распустится одинокий цветок недвусмысленным обещанием скорых похорон. Но для умерших эта же роза являлась знаком возрождения, – форма полураспустившегося бутона стала образом чаши с эликсиром вечной жизни. Зацветающие по весне розы дарили надежду на непременное возвращение. И почему бы мертвым тоже не оживать весной хоть ненадолго, если все вокруг оживает и так прекрасно? Символ столь тесного существования смерти и жизни не мог случайно оказаться рядом с нотами и музыкальным инструментом, ибо музыка – такое же олицетворение как смерти, так и ее преодоления; чтобы явилось что-то новое, говорит нам музыка, старое должно умереть: так гибнет жертвенное животное, из костей которого сделают флейту, а из шкуры – тимпан. Нескончаемая череда смертей и рождений, этот космический круговорот, человеческим осмыслением которого стало жертвоприношение, и проще, и полнее, и понятнее всего выражается именно музыкой, оттого музыка – язык богов, коим единственным надлежит разговаривать с ними, если желаешь попытаться быть понятым.