Тогда я поняла, что процесс запустила такой, который остановится только тогда, когда закончится. И сколько его впереди, никто не знает.
Я наконец-то стала испытывать те чувства, которые испытывала. Вулкан взорвался. Обида была смешана со злостью. Мне хотелось ее выгнать из своей жизни.
Воспоминания стали вылетать колючими осколками. Стала вылезать моя настоящая жизнь, которую я старательно забыла. Я вспоминала, как это – когда меня предавали, мной манипулировали, мной рассчитывались за свое спокойствие, меня намазывали на тщеславие. Как бросали тогда, когда я нуждалась в помощи или защите, говоря при этом – ну-ка сама, почему кто-то должен за тебя делать? И я оставалась одна перед лицом тех неприятностей, при которых семья сплачивается. И моим единственным оружием было внушенное мне убеждение, что семья всегда поддержит. В следующий раз.
Как учили за все прощать, потому что в этом заключалось постижение истинной любви.
Я поняла, что мама была всегда оправдана в моих глазах. Заранее, что бы ни сделала, я ее уже оправдала, потому что она мама. Кто придумал этот институт индульгенции, я не знаю. Может быть я сама, потому что так было легче, чем оправдывать ее каждый раз в момент, когда больно.
Ничего специально не разматывала – готовила обеды, училась, заботилась о детях и строила планы на лето – и по нескольку раз в день выпадала из действительности, погружаясь в свои прошлые переживания. Становясь полностью безразличной к настоящей жизни. Выползала из них совершенно избитая – чтобы через несколько часов вспомнить что-то еще.
Я вдруг поняла, куда у меня уходило столько жизненных сил, что в 20 лет на тестировании, которое проводили тренирующиеся студенты-психологи в университете, у меня обнаружилось нервное истощение (ну или как там называется оно у психологов). Они уходили на обеление в собственных глазах мамы, на поиск оправданий ее поступкам. Потому что мама не может быть плохой. И если ты считаешь маму плохой – ты мало любишь ее.
Мама тогда считала, что у меня истощение от острой физической потребности в мужчине. Ее привитое мне, подлежащее обязательному декларированию, мнение «никакого секса до брака быть не должно», сделавшее меня фриком на время учебы, сменилось на требование «переспи хоть с кем-нибудь, а то я не могу больше терпеть твои нервы».
Звездам числа нет. Бездне дна.
Я продолжала вспоминать. Неделю. Две. Я была уже не рада этому процессу. Боль все не заканчивалась. Обидам не было конца. Мне были уже не важны ни люди, перед которыми мама выставляла меня в дурном свете, ни люди, которым мама отдавала меня на съедение – затыкая мной свои разные страхи и пунктики. Жизнь все расставила по местам – а она это очень хорошо умеет делать, а я все занималась инвентаризацией. Обидам вышел срок годности! Их нужно было прочувствовать тогда, когда болело, когда я что-то теряла из-за маминых поступков. А тогда все обиды были заперты в темный чулан грустной памяти – потому что обижаться на маму было запрещено. Запрещено буквально и строго.