Что-то шевельнулось в глубине вечно холодного сердца Солнцеликого.
Неужели его растрогали слова гяура?
Пожалуй, да…
За пять лет он, Тамерлан, Хромец, уже привык считать завоёванный народ своим. И искренний порыв галла оказался неожиданно приятен.
— Назовёшь моему капа-агасы имена тех девушек, которые со своими мужьями остаются в столице. Я отпишу им в приданое по хорошему дому. Не благодари! Люблю одаривать свой розарий… Так кто ещё из вас, франков, женится и остаётся здесь же? Ты упоминал, что тут задерживаются два моих подарка?
— Совершенно верно, сир. Как я уже говорил, первый остаётся у нашего консула, Франджипани. В своё время он серьёзно поссорился в Лютеции с некими особами, приближенными ко двору. И, дабы избежать скандала, Его Величество Генрих спровадил Иоанна сюда, без права появляться перед его глазами ещё лет десять. Эта долгая история о кровной вражде, которая не скоро забудется… Его Величество одним выстрелом сразил двух глухарей: пресёк кровопролитие — и принудил к службе талантливого дипломата и политика. А не далее, чем нынче утром, Франджипани заявил, что если уж судьба уготовила ему многолетнее пребывание в сем славном городе — надо бы прожить это время с толком. Вряд ли кто отдаст за него свою дочь при дворе Франкского короля — хвост кровников, тянущийся за его родом, отпугивает многие семейства; а обзаводиться женой и наследниками давно уже настала пора.
— И эти обстоятельства меня радуют. — Султан довольно огладил бородку. — Будет кому оживлять мою скуку интересными историями, когда ты уедешь в Александрию. Кто же второй счастливчик?
Бывший писарь прижмурился от удовольствия.
— Вы не поверите, сир… Во всяком случае — мы сами долго не могли поверить. Наш Ангерран дю Монстрель, наш граф, до кончика ногтей наполненный голубой кровью, восхваляющий на каждом углу своих предков до тридцатого колена… Он! Он самый! Представьте, его несравненная оказалась из древнего нормандского рода, сейчас, правда, совсем обедневшего, однажды попавшего в кабалу, затем к пиратам… На родине у неё остался замок, давно уже, правда, в руинах, как и величье семьи. Однако наш Ангерран, похоже, нашёл то, что искал: новую ветвь, которая прекрасно срастётся с его родовым древом.
О том, что красавчик граф долго не мог забыть случайно брошенной во время пиршества фразы: «В мешок — и в Босфор!» — Огюст благоразумно умолчал. Его ведь об этом не спрашивали. Как и о том, что Монстрель вытянул-таки из Хайят подробности о назначении трубы-туннеля за маленькой неприметной дверцей во дворике икбал, и с болезненной дотошностью расспросил, за какие прегрешения и как наказывают грешниц в гареме. После чего, как признался друзьям, саму мысль о том, чтобы «отдать бедную девчонку на утопление этим изуверам» счёл недостойной дворянина.