Пьер что-то невнятно буркнул с набитым ртом. Проглотил еду.
— А я слыхал, но думал, что так, брешут люди от скуки…
— Что брешут?
— У нас на кухне по вечерам народ собирался, любил страшные истории рассказывать. Говорят, под Лютецией много таких ходов. Она на известняковых холмах стоит, а известняк легко вырубается. Город-то ещё римляне ставили, с тех пор много нарубили. Сперва крепость строили, потом замки, стены, дома. Много камня нужно было. Вот от каменоломен ходы и остались. А когда Лютецию столицей объявили — понаехало господ, настроили для них жилья, понарыли новых ходов. Это нас куда-то туда занесло, точно тебе говорю!
Назар отхлебнул вкусной колодезной воды, задумался.
— У кого бы поспрошать? Здесь все — люди вроде и простые, а себе на уме, в горстку… Наверняка знают!
— Масло и фонари возьмём в кладовой, мне разрешено туда ходить, — продолжил Пьер. — Там же чуток съестным разживёмся, авось не объедим монахов-то… Ты, раз со мной идёшь, Туку своему бумажку оставь, чтобы тревогу-то не объявлял; ну, придумай сам что-нибудь…
— Ага.
Назар с удовольствием поглядел на окрепшие руки. Сейчас ещё десять молитв, сидя в «цветке» — и он будет как новенький! И поесть бы ещё потом… Пожалуй, таким голодным он не чувствовал себя со времён сиротских скитаний в Константинополе.
— А, вот что хотел ещё спросить: что там за клубок перед нами прыгал? — вдруг добавил Пьер. — Твоя работа?
— Клубок? — Назар потёр переносицу, вспоминая мохнатый мячик с торчащими во все стороны нитками. — Ах, клубок…
И завис.
Отмер он минут через пять, не раньше.
— Точно, клубок. — Яростно почесал в затылке. — Ишь ты… Как у Бабки Ёжки, что ли? Путеводный?
***
Утро порой бывает весьма щедрым на подарки, причём не всегда приятные. Гуляк и кутил оно награждает жесточайшей головной болью и сожалениями о минувшем дне, и уж тем более — ночи; пожилых людей встречает не слишком приятными ощущениями — онемевшим телом или болями в пояснице, да много чем ещё… И только, наверное, молоденькие девушки и юноши долго сохраняют эту удивительную способность — радоваться каждому восходу, словно первому, долгожданному и единственному, и напрочь забывают о неприятностях дня минувшего. Для них он канул в Лету, во тьму, вместе с растаявшей ночью.
Может, так и надо?
Но Ирис не любила философствовать, во всяком случае — с утра. Верная своей привычке, она чуть свет была уже в саду, помогала проснуться захиревшим от долгого невнимания лилиям, похвалила пионы за пышность цветения, подтолкнула к росту приунывшую поросль розмарина и базилика… А ещё раньше наведалась на чердак. Над мансардным этажом, оказывается, возвышался и чердачок; новая хозяйка не преминула сунуть туда любопытный нос, ибо вчера, проходя с инспекцией по убранным комнатам, на самый верх заглянуть просто-напросто забыла. А вот теперь — оценила по достоинству исполнительность и прилежание слуг из дома де Камилле: маленькое помещение под крышей вычистили до блеска, старый хлам отсортировали и снесли в угол, прикрыв рогожами, а несколько круглых окошек отмыли до невидимости стекла. Теперь из них открывался превосходный вид на восходящее над столичными шпилями и башнями, кровлями и флюгерами солнце.